Денма Лочо Ринпоче. Моя жизнь в Стране снегов
24 ноября 2014. Разместил: savetibet
В прошлом месяце ушел из жизни выдающийся тибетский лама, бывший настоятель Намгьяла, личного монастыря Его Святейшества Далай-ламы, Денма Лочо Ринпоче. Желая почтить память учителя, мы начинаем публикацию автобиографии Денма Лочо Ринпоче ‒ удивительного исторического документа, запечатлевшего жизнь в Тибете, каким он сохранился в памяти старшего поколения тибетских наставников, чьи ряды, увы, редеют день ото дня. В первой части Денма Лочо рассказывает о своем детстве, о своем предыдущем воплощении ‒ удивительном "гене Лочо", знавшем наизусть весь Кангьюр, и начале учебных занятий в монастыре Дрепунг Лоселинг.
Благодарим Елену Гордиенко за перевод автобиографии.
Тибет, Cтрана снегов, делится на три провинции: У, земля религии, – в Центральном Тибете, Кам, земля людей, – на востоке, и Амдо, страна лошадей, – на северо-востоке. Я родился в Каме, который называют страной Чуши Гангдрук (четырех рек и шести горных хребтов). Моя местность, Габа (тиб. sgapa), на реке Дричу (Янцзы) находился рядом с хребтом Маза Залмо (тиб. rma rza zalmo sgang).
Местность Габа находилась во владении камского князя Нангчена. В княжество Нангчен входит восемнадцать внутренних и двадцать пять внешних племен. [Население местности] Габа относится к последним. Родом я из племени Ронгпо, которое было в подчинении одного из главных вождей по имени Ронгпо Бе-ху, который руководил четырьмя младшими управителями Бе-чангами: Ронгпо Тодма Бе-чанг, Ронгпо Медма Бе-Чанг, Во-дзонг Бе-чанг и, наконец, Лхадра Бе-чанг. Одни ведали угодьями кочевников, другие – земледельцев. Такая система сложилась задолго до этого, как эти области были захвачены царями Тибета, и сохранялась в неизменном виде вплоть до моего времени, несмотря на установление всеобщего китайского правления. В нашем округе Ронгпо было четыре Бе-чанга, двое из которых управляли кочевниками. Местности, находившиеся в их ведении, назывались, соответственно, Большим Ронгпо и Малым Ронгпо. Два других Бе-чанга управляли угодьями земледельцев. Их звали Ронгпо Ме-ма (малые земледельцы) и Лхадри Бе-чан, или глава сотни хозяйств.
Процветание нашей семьи обеспечил мой прадедушка Ньима. Он был хорошим торговцем и женился на дочери вождя Малого Ронгпо. Объединившись с их семьей, он взял их имя ‒ Секхецанг. Будучи ребенком, я запомнил его неразговорчивым стариком с морщинистым лицом. Мой дед был отважным, но глуповатым человеком. Он был убит в стычке с другим родом по имени Триду (тиб. 'khri 'du). Убежденный в том, что в седле своего коня он неуязвим, он отделился от своей группы и в одиночку бросился на врага, после чего и был застрелен.
Так сложилось, что до моего рождения, все главные вожди местности, Бе-ху, Лхадри Бе-чанг, брат моего отца, и Ронгпо Ме-ма, родственник по материнской линии, были бездетными. Бе-ху был очень близок с моим дядей, Лхадри Бе-чангом. Он не выделялся умом, но был человеком доброжелательным, отважным и открытым. Бе-ху решил, что, поскольку ни один из них не имел детей или какой-либо надежды на их появление, его преемником в управлении местностью станет первый ребенок моих родителей. Им пришлось ждать очень долго. Хотя моя мать вышла замуж в восемнадцать лет, первые семь лет детей у нее не было. Должно быть, все очень переживали по этому поводу и, очевидно, постоянно читали молитвы и совершали ритуалы, даже прочитали весь Кангьюр.
Когда матери было двадцать пять лет, в год Земли-Дракона, второй год 16-го цикла (1928), наконец, родился я, и все почувствовали, что их желания сбылись. Наш дом стоял между двумя другими деревнями: Тхангподой (тиб. Thang pomda'), ближайшей из них, и Егудой. Ниже находилась местность, называемая Денда (тиб. dran mda'), а за нею – река Дричу. Это было очень красивое место. Летом все пастбища покрывались ковром из цветов, так что горы меняли свой цвет и издали казались красными, желтыми или белыми. Я помню, как бегал по лугу, усыпанному желтыми цветами, в ботинках и смотрел, как они сами становятся желтыми от цветочной пыльцы. На расстоянии одного дня пути начинались пастбища кочевников, и дальше жили только кочевники. С другой стороны жили только земледельцы. Так как мы жили на границе между ними, то наслаждались благами обоих миров: сыром, йогуртом и мясом от кочевников и ячменем и репой – от земледельцев.
Моя семья владела собственными полями и также возделывала поля других семей, живших слишком далеко, чтобы самим заниматься ими. Это было довольно выгодно: в дополнение к половине всего урожая мы могли оставлять себе солому на корм животным. Мы снимали один урожай в год. Несмотря на то, что почва была плохой, и нам приходилось каждый год менять поля, это не доставляло нам хлопот, так как земля была очень плодородной. Поля не требовали поливки, так как дожди всегда выпадали в нужное время. Иногда, правда, приблизительно раз в десять лет, дожди шли редко. В нашей местности было много яков, а мулов и лошадей было меньше. В нашей семье мы чаще использовали дзо и дзомо (хайнак), гибрид коровы и яка. Коровы-хайнаки давали молоко, а на быках-хайнаках вспахивали землю.
Моя мать присматривала за всеми полями и кочевниками, которые работали на нас. Главным занятием моего отца была торговля. Он возил наше масло на продажу в Синин, где покупал шелк, чайные брикеты и другие продукты, которые затем вез в Лхасу.
Мои первые воспоминания – отдельные обрывки различных событий. Первое, что я помню, ‒ это как я сижу в коробке и выглядываю в окно. Я чувствовал себя скованным и растерянным, не способным говорить и понимать, что произносят люди вокруг. Более позднее воспоминание, должно быть, года в четыре, ‒ ужас от ощущения холодной воды, которую брызгали мне на лицо. Я был завернут в полы отцовской чубы, мы сидели в рыбацкой лодке. Я слышал, как отец бормочет молитву Арья Тары, и нас окружают безграничные водные просторы. Мы возвращались от родителей моей матери, которые жили на другом берегу реки Дричу, и это событие оставило во мне глубокий след, так как с тех самых пор я боялся переплывать реки.
В другом моем воспоминании я вижу хмурые лица взрослых в увядающем сумеречном свете и слышу, как они печально говорят друг другу: «Гьялва Ринпоче (Тринадцатый Далай-лама) скончался». Неподалеку от себя я вижу мягкий свет от сотен масляных ламп в доме большой семьи, живущей по соседству. Меня охватывает ощущение уныния и чувство, что произошло что-то ужасное.
Незадолго до этого тибетское правительство попыталось вернуть назад земли вокруг Джейкундо (тиб. skye rgu mdo), находившиеся в ведении амбаня [1] округа Силинг, китайского представителя, и направило туда армию, которая потерпела поражение. Было направлено три батальона, один из которых не смог прибыть вовремя. Остальные два уже были почт на подступах к городу. Говорят, если бы все три батальона объединились, они бы смогли одержать победу.
Когда сражение закончилось, все за исключением двухсот солдат бежали. Они оставались за горой, не зная, что сражение закончилось. Услышав об этом, силингские генералы стали готовить к отправке войска, чтобы расквитаться с ними. Мой дядя, будучи Лхадри Бе-чангом, вмешался и попросил власти Силинга их пощадить. После этого он вернул их в нашу местность и разместил в качестве слуг в разных семьях. Один из них, Дадул из Янгпачена (тиб. уangs pa chen), крупной равнины в Центральном Тибете, в основном населенной кочевниками, работал у нас. В его главную задачу входило приносить воду. Не думаю, что он скучал по родине или хотел уйти от нас, потому что жизнь в Каме была лучше. Здесь слуги и хозяева ели одну и ту же еду. Более того, мой дядя спас ему жизнь, и, вероятно, он чувствовал себя обязанным.
Когда мне было около семи лет, он часто брал меня с собой за водой. Я ехал верхом на молодом двухлетнем пони, которого он вел за уздечку. Однажды пони понесся слишком быстро, споткнулся, я упал, ударился головой и порезал ее об острый камень. Я посмотрел вверх и увидел полное ужаса лицо Дадула. Он стоял, наклонившись, готовый опустить воду, которую нес. Вдруг я понял, что он собрался убежать и оставить меня одного. Я умолял не делать этого, пообещав сказать родителям, что это не была его вина, что лошадь просто споткнулась. В итоге, его не наказали, а у меня до сих пор сохранился шрам.
В нашем доме всегда было огромное количество швейной работы, которая требовала присутствия двух монахов-портных. Они делали одежду и обувь. Мы носили шелковое нижнее белье, а зимой парчовые или фетровые чубы, подбитые овчиной. Летом мы носили шерстяные чубы. Зимы были такими холодными, что чаши для подношений на алтаре в доме замерзали. Помню, как я выносил куски льда точно такой же формы, что и чаша, складывал две из них вместе и получал игрушечный барабанчик. Ледяные формы были твердыми, как камень, и не разбивались, даже если бросишь их на землю. Было очень трудно отапливать дом, так как из-за недостатка деревьев не было дров. Мы жили выше границы, за которой начиналась древесная растительность, у нас не было ни яблонь, ни абрикосовых деревьев. Фауна была многообразной, повсюду можно было видеть сурков, мускусных оленей и антилоп. Так как деревья у нас не росли, не было ни тигров, ни леопардов, только несколько бурых медведей.
Хотя охота была запрещена законом и не приветствовалась обществом, поблизости активно орудовали браконьеры, и никто особенно по этому поводу ничего не предпринимал, если это не приводило к снижению численности животных или не становилось слишком уж явным. Но в нашей местности никто не осмеливался убивать диких животных. Вокруг монастыря строго следили за соблюдением закона, запрещающего убийство животных. Как только в монастыре слышали выстрел из ружья, посылали туда молодых монахов, которые должны были конфисковать охотничьи ружья и хорошенько проучить самих охотников.
Когда мне было около шести лет, начали поговаривать о том, что я ‒ новое перерождение гена Лочо [2]. Ген Лочо был знаменитым ученым-философом из Селкара (Zeldkar), соседнего монастыря. Он жил там до восемнадцати лет. По заведенному обычаю, если монах хотел посвятить себя серьезной учебе, он уезжал в Центральный Тибет и поступал в монастырь Дрепунг Лоселинг. Так как он происходил из семьи скромного достатка и вдали от дома оставался без источника пропитания, за ним присматривал «воинствующий монах» (тиб. rdab rdob). Ген Лочо был очень крупного сложения и любил поесть, что еще более усложняло задачу для него самого и его учителя.
Несмотря на лишения, которые ему приходилось выносить, довольствуясь мизерным пропитанием, что он получал от своего охранителя, он усердно занимался и полностью посвящал себя учебе. Однажды летом, когда он начал заучивать наизусть одну из сутр Совершенной мудрости (Праджняпарамита), он решил посвятить этому десятидневный перерыв, который обычно предоставлялся после интенсивных диспутов. Учитель купил для него небольшой мешочек цампы. Вместе с этим мешочком и текстом в двести страниц он отправился в пещеру в горах за монастырем.
Спустя десять дней ген Лочо выучил текст и доел цампу. Он спустился с горы и, когда его учитель спросил, сколько цампы у него осталось, честно признался, что опустошил весь мешочек. Учитель негодовал: «Если ты не можешь растянуть мешочек цампы больше чем на десять дней, как прикажешь нам выживать? Ты не сможешь оставаться в монастыре, если тебе нужно столько еды». До этого случая учитель выдавал ему по одной порции каждый день и не осознавал в полной мере всю силу его аппетита. Теперь же, когда это открылось, крупный ученик стал для него обузой.
Один геше, живший неподалеку, услышал, как учитель отчитывает гена Лочо, и спросил последнего, выучил ли тот текст. Ген Лочо ответил, что выучил. Тогда геше попросил его прочесть текст наизусть и был поражен безошибочным цитированием двухсот страниц. «Если вам он не нужен,то я возьму его себе. Мне не важно, сколько он ест, если у него такие способности», ‒ сказал он воинствующему монаху. Так ген Лочо остался у геше, который учил и выделял вдоволь еды, чтобы его прокормить.
Все это время ген Лочо занимался учебой. Он был известен за свою честность и откровенность. Он всегда говорил людям то, что думает, и никогда не скрывал своих чувств. В Дрепунге Лоселинге он провел пятнадцать или двадцать лет, после чего приехал навестить родные места. Один из его дядьев был главой местных кочевников, он и помог ему оплатить расходы, связанные с получением ученой степени геше. Он дал ему сто кусков масла, которые тот привез обратно в Лхасу. Ген Лочо сдал экзамен на степень геше, став лхарамбой номер один. У него была уникальная память, в которой хранились целые тома писаний. Он был также одарен безупречным логическим мышлением, и эти два качества делали его непобедимым в дебатах.
Примерно в 1914 году ген Лочо отправился в Монголию по просьбе Дрепунга Лоселинга, чтобы собрать деньги на строительство нового зала молитвенных собраний. Так как многие монголы в те года обучались в Лхасе, у гена Лочо было достаточно знакомых в Дакурале (тиб. rDa ku ral) (ныне Улан-Батор), среди которых был один очень образованный геше по имени Тамдин. По приезду в Монголию ген Лочо расспрашивал о его местонахождении, добавляя раздраженным тоном: «Почему это я должен искать геше Тамдина? Наверняка он слышал о том, что я здесь, и должен был прийти поприветствовать меня». Когда они, наконец, встретились, геше Тамдин рассказал гену Лочо, что некоторое время назад Кангьюр Ринпоче (двумя воплощениями прежде), который бы учителем гена Лочо, предсказал ему, что ген Лочо приедет собирать деньги на строительство храма в Лоселинге и что он, геше Тамдин, окажется ему очень полезен.
Геше Тамдин признался, что подобное предсказание причинило ему немало тревоги, так как он не мог поверить, что вообще в силах чем-либо помочь. Поэтому, когда прибыл ген Лочо, он затаился. Так случилось, что геше Тамдин был одним из партнеров по диспуту Халхи Джецуна Дамбы. По этой причине он обратился к одному из его казначеев и объяснил причину визита гена Лочо в Монголию, попросив о помощи. Казначей предоставил ген Лочо финансовую поддержку и одного из своих трех слуг. Это позволило ему остаться в Монголии и преподавать в двух монастырях, придерживающихся учебного плана Лоселинга. Вскоре он стал очень знаменитым и приобрел множество учеников.
Некоторые люди рассказывают, что память гена Лочо была настолько уникальной, что он выучил наизусть весь Кангьюр. Я не уверен, что он смог бы прочитать его от начала до конца. Думаю, он выучивал тома один за другим и мог читать их по одному. Несмотря на это, его знание Кангьюра, которое в полной мере проявилось в диспутах, оказывало на монголов огромное впечатление.
Однажды ген Лочо вел дебаты с одним очень горделивым геше, который в доказательство своего утверждения привел цитату якобы из Кангьюра. Ген Лочо ответил, что такого отрывка в Кангьюре нет, а есть похожая строфа, и процитировал ее. Геше упрямо придерживался своей позиции, пока эту цитату не проверили и правота гена Лочо не была доказана.
Когда монголы узнали, что ген Лочо выучил наизусть весь Кангьюр, они стали называть его «Будон-лхарамба», сравнивая его с ученым по имени Будон Тамче Кхьенпа, составившим оригинальный каталог Кангьюра и расположивший все темы в алфавитном порядке. Некоторые неправильно произносили имя, и Будон превратился в Будду ‒ так его стали называть Будда-лхарамба. Его по сей день помнят по этому имени. Когда в 1990 году я был в Монголии и не смог принять одно из приглашений, было получено сообщение, выражающее сожаление, что Будда-лхарамба не смог прибыть.
Монголы были также поражены тем, как ген Лочо давал учения: он по памяти обращался и к коренному тексту, и к комментариям, ни разу даже не заглянув в книгу. Его популярность принесла ему много подношений, которые он намеревался привезти обратно в Дрепунг для строительства храма.
Ген Лочо оставался в Дакурале (Улан-Батор) до вторжения туда коммунистов в 1921 году. Ему удалось уйти к тибетской границе до начала наступления их войск. Мне рассказывали, что он переживал тяжелые времена, но сам он говорил, что возжиганием благовоний получил благословение богов войны, которые наделили его силой перемещаться из одного места в другое, неизменно двигаясь в правильном направлении и успешно избегая врагов. Говорят, что подношение благовоний помогло и монголам, принеся им удачу. Я ничего такого не припоминаю, но люди рассказывали мне об этом.
Ген Лочо, возможно, получил для Лоселинга немало подношений, но, к сожалению, его слуги оказались неразборчивыми и жадными. Они променяли большую часть золота и парчи на русские бумажные рубли, которые в те времена ценились так же, как сегодня американские доллары. К тому времени, когда они вернулись в Тибет, Россия окончательно сдалась коммунистам, а Лоселинг остался с сундуком, полным царскими рублями. Когда я был там, то слышал, что они все еще пылились где-то в монастырских подвалах. Ген Лочо остался в Каме, отправив в Центральный Тибет сундук с рублями, остатки золота и парчи, по брикету чая и три серебряные монеты для каждого монаха в Лоселинге.
Из Монголии он привез два ящика серебра, но они мало чем ему помогли. Один из его родственников, Бе-чанг, уговорил его ссудить ему деньги в обмен на сельскохозяйственныеземли. Хотя участок был огромным, но он находился на большой высоте и приносилмало урожая. Ген Лочо не получил с него урожая и больше никогда не увидел своих денег. Что касается его слуг, говорят, что они приберегли немного золота. Когда я приехал в Дрепунг, новый зал молитвенных собраний вовсю использовался уже какое-то время. Это было большое здание, красиво сложенное из камня. Люди говорят, оно до сих пор смотрится великолепно, несмотря на то, что ему уже около семидесяти лет и оно пережило десятилетия разграбления и запустения.
Когда пришло время строить храм, говорят, в Лоселинге провели общее собрание, на котором присутствовали все кангцены (землячества). Управляющие сообщили собравшимся монахам, что строительство храма очень важно для Лоселинга и что кангцены без возражений должны выделить столько места, сколько потребуется. Те, кто жил на отдалении от выбранного места, с готовностью выразили свое одобрение, громко предлагая все, что они имели, при этом зная, что терять им будет нечего. Те же, кто жил рядом, слепо соглашались, не задумываясь об опасности, которая им грозит и не требуя компенсации, пока не стало слишком поздно. Некоторые из них, например, кангцен Ронгпо, практически исчезли, их землю заняла кухня нового храма. Другие кангцены потеряли половину своих земель, или по одной-две комнаты. Зал кангцена Пхары чуть было не разрезали пополам, пока Пхара Чхсуо лично не отправился к бригадирам каменщиков и плотников, умоляя их сохранить зал как есть. Поэтому сегодня можно видеть, что один из углов храма слегка изогнут в обход кангцена Пхары.
Ген Лочо больше не возвращался в Лхасу. Он давал устные передачи Кангьюра и других учений на родине до самой своей смерти. В молодости он уже был крупным человеком, а с возрастом его вес увеличился до невероятных размеров. Рассказывают, когда он сидел, он всегда держал по мешку зерна с каждой стороны, чтобы можно было опереться на них и подняться на ноги.
Слух о том, я ‒ новое воплощение гена Лочо, пустил лама из монастыря Селкхар по имени Лаб Кхенчен, известный своим ясновидением. Монастырь обратился к моему дяде Лхадри Бе-чангу, рассказал об ощущениях Кхенчена Ринпоче на мой счет и попросил отдать меня монастырю как новое воплощение гена Лочо. Моего дядю это не устроило, так как он видел во мне следующего Бе-ху. Старый Бе-ху доверял мнению моего дяди, он думал, что раз любит меня так сильно, значит, мы с ним схожи характером, и это ему было приятно. У Бе-чанга, ведавшего Малым Ронгпо, был племянник, которого он пытался выдвинуть, но все считали, что у того нет способностей, и потому все надежды, связанные с руководством Ронгпо, продолжали возлагать на меня. Мой дядя так ответил представителям монастыря: «У вас столько геше, сколько звезд на небе, не видно конца признаниям их перерождений», и отказал в их просьбе.
Монастырь Селкхар возглавляли два ламы, погрязшие в непрекращающейся борьбе за власть. Все монахи согласились с тем, что по вопросу признания гена Лочо не может быть никаких сомнений и споров, и они единодушно решили, что я хороший кандидатом. Они снова обратились к моему дяде, но снова получили отказ. Он ответил им: «Вы сами плохо ладите друг с другом. Если я отдам вам ребенка, в борьбе за него вы можете его даже убить».
В отчаянии монахи обратились за советом к Панчену Ринпоче, который вернулся из Китая и временно обосновался в Джейкундо. Они рассказали ему, что хотят признать во мне перерождение гена Лочо. Хотя Панчен Ринпоче поддержал их, его помощники сохраняли осторожность из-за моего дяд, боясь разозлить влиятельного местного вождя. Наконец, мой дядя заявил, что раз Панчен Ринпоче так сказал, значит, я, действительно, лама. Открытым оставался лишь вопрос передавать меня в монастырь Селкхар или нет. Эта неопределенность сохранялась еще некоторое время. Мой отец не давал своего согласия и не отказывал, а представители монастыря прибегали к всевозможным уловкам, чтобы разрешить ситуацию.
Однажды к нам приехал бывший слуга гена Лочо в сопровождении других его представителей и поднесли мне монашескую одежду. Наверное, они считали, что я обрадуюсь, буду настаивать на том, чтобы ее надеть, и захочу уехать с ними в свой бывший монастырь. Должно быть, они очень расстроились, когда я не только отказался от одежды, но и не проявил никаких знаков того, что она мне понравилась. Пока они разговаривали с моими родителями, я тихонько вышел из комнаты и направился к входу во двор, где был привязан очень большой и злой мастиф, и прижался к нему. Когда они, наконец, ушли, наша служанка крикнула мне: «Можешь выходить – они ушли». Монахи и не видели, где я спрятался, но даже если бы увидели, то не смогли бы подойти ко мне близко, я был под надежной защитой этого могущественного охранителя. Родители смеялись, чувствуя за собой победу в битве.
Тем временем, я жил, как и все остальные дети земледельцев. Наши игры не были миролюбивыми. Некоторые местные дети были довольно жестокими. Несмотря на то, что убийство животных совсем не одобрялось в тибетском обществе, у камцев смелость ценилась выше. Для детей это заключалось в том, чтобы делать запрещенные родителями вещи и не быть пойманными. В число запретов, которые мы нарушали, было убивать птиц камнями, выпущенными из рогатки. Такие дела были мне не по душе, но когда из меня делали посмешище и называли трусом, мне это нравилось еще меньше.
Мой дядя Лхадри Бе-чанг был очень важным человеком в округе, и ребенком я несколько раз становился свидетелем того, как он осуществлял правосудие. Я ясно помню визит к нам одного кочевого монаха из другой местности. Он подошел к нашему дому и продавал масло и сыр. Он стоял неподалеку, потихоньку распродавая свой товар. В Каме было много монастырей, монахи в которых оставались на зиму, а летом жили среди кочевников. Так недалеко от нашего дома жил монах по имени Адзи Цанг.
Летом он запирал свою комнату и отправлялся на пастбища. Однажды в его отсутствие все вещи из комнаты украли. Монахи, жившие неподалеку, видели там свет в ту ночь, но не придали этому значения, решив, что это всего лишь духи. В заброшенных местах часто видят свет по ночам, и это не считается чем-то необычным.
После того, как Адзи Цанг вернулся и обнаружил пропажу, он пришел к моему дяде. Он сказал, что кочевой монах, продающий сыр напротив, носит его сапоги. Дядя спросил: «Почему ты так в этом уверен? Есть тысячи похожих сапог. Несправедливо обвинить кого-то – серьезный проступок». Адзи Цанг настаивал: «Я уверен. Я знаю свои сапоги, парчу, фетр, швы – все в них особенное».
Он казался таким уверенным, что мой дядя, наконец, сдался, и монаха в сапогах призвали. При допросе он отказывался признавать, что носит чужие сапоги, и настаивал на том, что он ходит в них с тех самых пор, как покинул родные места. Они долго спорили, пока дядя не сказал: «Медному пруту не погнуть железный. Так же и ты не хочешь слушать, что я тебе говорю. Завтра я поеду в Джьекундо. Скоро тебя вызовут прибудут китайские власти. Уверен, ты наслышан о китайских мерах наказания. Эта местность находится под моим ведомством, и я наказываю тебе никуда не уезжать в течение десяти дней». Монах не шевелился. Когда он повернулся, чтобы уйти, дядя добавил: «Прямо сейчас ты еще не вор, никто тебя не обвинял. Если ты расскажешь мне, когда и как заполучил эти сапоги, ты будешь свободен. Если же ты просто уйдешь, не сказав ни слова, тебя будут называть вором, и ты получишь, что заслужил».
Монах остановился, посмотрел по сторонам и попросил дядю подождать несколько минут и вышел. Вскоре он вернулся с шарфом и небольшим ножом, которые поднес дяде со словами: «Пожалуйста, не сердитесь, мне вам нужно что-то сказать». После этого он рассказал, что купил сапоги у другого монаха, который попросил его не носить их в этой деревне. Прошлой ночью собака утащила его собственные сапоги, и у него не оставалось другого выбора, кроме как надеть новые. Тогда дядя спросил, сможет ли он узнать того человека, и, когда монах согласился показать его, дядя пообещал его отпустить.
На следующий день они направились в местный монастырь, и, когда монахи выходили из зала собраний, продавец сыра указал на преступника, вороватого монаха по имени Ринзин. Будучи раскрытым он без раздумий выдал своего сообщника, глуповатого соседа, которого он выбрал за его жадность, расположение его дома и то, что в нем был большой подвал. Ринзин предложил ему воровать вместе и делить добычу. Позже люди вспомнили, что за несколько месяцев до этого к ним приехал один из высокопоставленных чиновников Панчена Ринпоче, Ванг Кхенпо, и его секретарь, Давей Лимпо Се, чтобы выполнить необходимые приготовления к его визиту. Монахи из монастыря, одевшись в самые свои лучшие одежды, встречали их на лошадях. На Ринзине была шелковая рубашка со вышитыми на ней благопожеланиями. Адзи узнал материю, покрашенную в желтый цвет, из которой изготавливали кхатаки высшего качества, и которой у него было несколько отрезов.
Подозревая неладное, он решил проверить реакцию Ринзина и спросил его: «Где ты взял ньемо делек (тиб. nyin mo bde legs)?», подразумевая слова, вышитые на рубашке. Монах резко ответил: «Что еще за ньемо делек? Я купил эту материю в Джейкундо». Он говорил так уверенно, что Адзи решил, что был не прав, и оставил его в покое. Если бы он был внимательнее, то заметил бы, что седло и сбруя на лошади Ринзина были украдены из его комнаты. Тем не менее, этот факт остался незамеченным. Лишь некоторые удивлялись, откуда у бедного монаха такие красивые вещи.
И вор, и его сообщник, глуповатый монах, были наказаны через повешение за плечи на время, достаточное для прочтения мантры 21 Тары двадцать один раз (около получаса). Хотя это и было больно, но не оставило никаких неизлечимых увечий. Глуповатый монах был сильно напуган и кричал все это время, лишь отягощая свое положение. В заключение им обоим отрезали кончики носа, что всю на оставшуюся жизнь указывало на то, что они воры. В моей местности тюрем не было, поэтому их пришлось отпустить, и таким способом другие люди были бы предупреждены об их преступлениях.
Это пришлось выполнять повару монастыря, и он был еще больше напуган, чем сами жертвы. Первым шел глуповатый монах. Он кричал и вопил. Повар отчаянно желал причинить как можно меньше вреда, нацелился ножом дрожащей рукой и отхватил большую часть носа. Когда пришла очередь Ринзина, он посмотрел повару прямо в глаза и пробормотал: «Тебе лучше отрезать мой нос поаккуратнее. Это мой нос, а не свой ты собираешься отрезать». Он стоял совершенно смирно и ухитрился увернуться в самую последнюю минуту так, что получил лишь незначительный шрам.
В конечном счете ни монастырь Селкхар, ни мои родители не добились своего. Тонгпон (тиб. stong dpon) [3] Ринпоче направил письмо из Центрального Тибета, в котором говорилось, что мне не следует оставаться на прежнем месте и я должен стать монахом. К тому времени Бе-чанг, ведавший Малым Ронгпо, в надежде все же возглавить Ронгпо взял себе новую, молодую жену, которая родила ему сына. Старый Бе-ху скончался, его преемник уже не был так склонен прислушиваться к советам дяди, и теперь все надежды были направлены на маленького сына Бе-чанга, ведавшего Малым Ронгпо. В то время у меня уже был младший брат Еши Тинлей, но, боюсь, он не был рожден лидером. На моей земле люди все свои ожидания возлагают на первого ребенка, а второй ребенок получает меньше внимания. Когда надежды увидеть меня преемником Бе-ху провалились, родители с большей охотой стали думать о возможной для меня стезе ламы, но из-за своего упрямства не хотели поддаваться уговорам монастыря Селкхар и решили взять на себя мое образование. Это вылилось в то, что позднее им пришлось нести все затраты на мое обучение в Лхасе.
Если рассматривать события, вследствие которых я стал монахом, то подчас мне кажется, что сбылись слова следующей тибетской молитвы:
«Пусть я приму превосходные обеты так, как того пожелаю, без вмешательств и препятствий, возникающих в силу моего окружения, семьи или собственности, и пусть буду обеспечен всем необходимым».
Я избежал двух главных препятствий: желания моей семьи оставить меня у себя ради мирских целей и опасности стать важным, но полуобразованным ламой. Если бы меня передали в монастырь гена Лочо, меня бы стали возить с места на место, я бы давал благословения и посвящения, чтобы мое окружение могло выстроить на этом могущественный лабранг (поместье ламы). Я, вероятно, никогда бы не попал в Лхасу, и мне бы пришлось забросить учебу. Позже ген Тонгпон сказал мне, что, если бы я попад в монастырь Селкхар, то никогда не смог бы хорошо изучить писания. Так что, преодолев это препятствие, получил шанс стать образованным.
Рядом с местом, где я жил, находился небольшой монастырь Бамчу (тиб. 'bam chu). Ген Лочо давал там учения, и тамошние монахи очень в него верили, поэтому именно туда родители отправили меня принимать монашество. Старший лама посвятил меня в послушники и обучил первым буквам. Он также дал мне посвящения Гухьясамаджи, Херуки и Ямантаки, а монах, родственник со стороны матери, обучал меня читать и произносить молитвы.
Я изучал алфавит несколько раз. По сложившейся в Каме традиции ученика обучали повторять его от начала до конца, не заглядывая в книгу. Через некоторое время я уже мог прочитать наизусть весь алфавит, но не мог читать и не распознавал отдельные буквы. Помню, что очень много сложностей доставила мне буква «da». Я был счастлив в монастыре Бамчу, хотя скучал по дому. Мои учителя были очень добрыми и понимающими. Время от времени они отпускали меня домой на 4‒5 дней, и я уходил, неся за плечами папку с тростниковым каркасом, в которой покоился текст для заучивания.
Для упражнения в чтении мне выдали текст садханы Ямантака. Как-то я громко читал его вслух, и заносчивые монахи лет пятнадцати-шестнадцати решили меня проверить: «У Ямантаки 34 руки, не так ли?» Я ответил: «Да». «Так ведь нет, ‒ радостно закричали они, ‒ у него их всего 32». Они не сбили меня с толку, и я ответил спокойно: «Счет начинается не с первой пары, а со второй. Поэтому насчитывается только 32 руки, а первая пара упоминается отдельно». Поскольку этот вывод предполагал рассуждение, с которым они не были знакомы и которого не ожидали от девятилетнего мальчика, монахи смолкли и оставили меня в покое.
Я также провел много времени за зубрежкой молитв. Особенно помню «Молитвы правильного поведения». Сначала они меня никак не трогали, но в однажды, дойдя до слов «Пусть я никогда не забуду о бодхичитте», я очень остро почувствовал безграничную ценность устремления к полному пробуждению ради всеобщего счастья и всем сердцем пожелал никогда об этом не забывать.
Однажды Панчен Ринпоче, путешествовавший по нашей местности, заехал к нам в монастырь. Ему предоставили покои над общим молитвенным залом, а мои комнаты отдали его секретарю, пожилому монаху, и его слуге. В одну из обязанностей секретаря входило вести дневник Панчена Ринпоче. Он спросил трех или четырех молодых монахов, которым было около двадцати лет, готовивших еду и приносивших воду, как называется монастырь. Они ответили «монастырь Бамчу», так все его называли, хотя никто не знал, что это значит.
Секретаря это не устроило, он не хотел писать какие-то бессмысленные названия в мемуары Панчена Ринпоче и продолжал бормотать: «Бамчу, Бамчу, что это значит?» Я знал ответ, так как провел много времени среди взрослых и слышал, как старые монахи говорили о Бумдил Таши Чолинге (тиб. 'bum dil bkrashis chos gling). Сначала я промолчал, но, наблюдая за тем, как секретарь мучается и качает головой, осмелился сказать: «Бумдил Таши Чолинг («Дил» ‒ так называлась гора неподалеку, а «Таши Чолинг» ‒ значит благоприятная обитель религии)». Говорят, что в той горе, под монастырем спрятаны драгоценные сокровища ‒ обширные, средние и краткие Сутры о совершенной мудрости (тиб. 'bum rgyas 'bring bsdus gsum). Секретарь был в восторге, он обмакнул свое бамбуковое перо в чернила и сделал запись в дневник.
Во время этого визита я, вместе с другими монахами, удостоился аудиенции у Панчена Ринпоче. Мы также получили от него учения. Он дал нам устную передачу молитвы [о перерождении в] Шамбале. Я запомнил его пожилым монахом с белыми волосами. Вскоре после этого он вернулся в Джейкундо, где и скончался. В монастыре Паньянг я также получил от Панчена Ринпоче разрешение на практику Калачакры. Так как я не был тулку этого монастыря, я не мог быть принят там официально, но я мог посещать учения вместе с моими дядьями как представитель семьи местных вождей.
В то время совершались попытки вернуть Панчена Ринпоче в Центральный Тибет. Тибетское правительство направило двух представителей, Доринга Се (тиб. rdoring sras) и настоятеля тантрического отделения Дрепунга в Джейкундо, чтобы сопроводить его обратно в Таши Лхунпо. Но все было напрасно. Дядя рассказывал: «Были разногласия с властями Центрального Тибета по поводу двух тысяч китайских солдат, составлявших личную охрану Панчена Ринпоче. Власти Лхасы по политическим причинам не хотели, чтобы эти солдаты приехали в Цанг, а управляющие лабранга Панчена Римпоче, поссорившиеся с тибетским правительством, боялись репрессий и, опасаясь за свою собственную безопасность, отказывались возвращаться без вооруженного сопровождения. На самом деле, думаю, все это недоразумение вызвано недостатком заслуг. Если бы Панчен Ринпоче вернулся в [Центральный] Тибет, он бы присутствовал там во время признания Гьялвы Ринпоче, что принесло бы огромную пользу буддийскому учению и тибетскому народу ‒ словно солнце и луна, сияли бы вместе».
Когда мне было одиннадцать лет, дядя спросил меня, не хочу ли я отправиться в Лхасу летом или зимой. Я слышал, что летом реки разливаются, и, так как очень боялся воды, ответил, что предпочел бы поехать зимой. Мы отправились с караваном из двухсот яков, которые несли на себе товар на продажу, а также вещи, необходимые нам для путешествия: печь, дрова, масло, сыр, цампу, ковры и палатки. Каждое утро на рассвете мы собирали лагерь, так как яки двигались очень медленно, и продолжали путь до полудня, разбивали лагерь на том месте, до которого добрались, и отпускали яков на выпас. Если бы мы поехали на лошадях, путь из Габы до Нагчукхи занял бы у нас всего двадцать дней, на яках же путь продлился два месяца.
В Нагчукху мы прибыли 29 числа 12-го месяца. Там мы отпраздновали Лосар и, покинув отца, который должен был присоединиться к нам в Лхасе, и яков, мой учитель, помощник и я направились в столицу. Мы пересекли перевал Пхенбо Го на лошадях и остались за городом ждать. Мой учитель же выехал вперед на Бакхор, чтобы найти там знакомых, у которых мы затем остановились на первые несколько дней. В Лхасу мы приехали где-то в 20-х числах первого месяца, во время весенних учений, которые проходили сразу после Великого молитвенного фестиваля.
Когда я отправился в Лхасу, мой дядя, хорошо осведомленный о подобных вещах, рассказал нам, что Гьялва Ринпоче переродился в Кумбуме и что Панчен Ринпоче направил Цечока Линга на переговоры с амбанем Силинга и еще одного ламу из Нгулчу (dngul chu) на переговоры с властями Кумбума. Также сообщалось, что Панчен Ринпоче подарил амбаню Силинга огромное количество меха. К тому времени, как я добрался до Лхасы, слухи изменились. Теперь люди говорили, что Гьялва Ринпоче переродился в семье Тринадцатого Далай-ламы. Спустя несколько месяцев премьер-министр сменился, и снова пошли разговоры о перерождении в Кумбуме.
Спустя несколько дней, проведенных нами в Лхасе, мы переехали в дом чиновника Тримона (тиб. кri smon), которому нас представил слуга одного ламы из той местности. Он был бывшим министром кабинета, лелеявшим надежду стать премьер-министром, но был страшно расстроен, упустив такую возможность. Однажды утром за окном послушался большой переполох. Я услышал, как люди говорили, что едет наставник по дисциплине зала молитвенных собраний. Я много слышал об этом знаменитом персонаже и хотел увидеть его. Я знал, что меня отчитают, если я буду глазеть, поэтому спрятался за ширму и выглядывал из-за нее. Через несколько дней меня пришел навестить настоятель Лоселинга Драгчен Лхапа Кхенпо (тиб. grags can lha pa mkhan po) в сопровождении двух управляющих и принес мешок цампы и сушеного мяса. Когда люди узнали, что к нам едет настоятель, они очень обрадовались. Казалось, он не часто навещал молодых монахов, но хотел подчеркнуть, что был учеником гена Лочо. Он выглядел очень авторитетно и значительно и, конечно же, оказал существенное влияние на Лоселинг.
Наконец я отправился в Дрепунг, о чем мечтал с тех пор, как покинул дом. Хотя я и скучал по семье, разлука не была невыносимой, и я легко привык к жизни монастыря. Я начал свое обучение в Лоселинге в первом из пятнадцати классов, ведущих к степени геше. Несмотря на то, что программы на разных отделениях Дрепунга отличались друг от друга, темы, в основном, оставались одинаковыми: мобрание тем – 1 год, совершенство мудрости (праджняпарамита) – 5 лет, философия Срединного пути (мадхьямака) – 2 года, дисциплина (виная) – 1 год и сокровищница знаний (абхидхарма) – 2 года.
Моим главным учителем был ген Тонгпон Ринпоче, один из основных учеников гена Лочо. Именно он написал моим родителям и настаивал, чтобы я стал монахом. Ген Томбон Ринпоче был очень образованным, простым и скромным монахом. Он был невысокого роста, имел стремительную, но мягкую походку. Его одежда и манера держаться были обычными, и ничто в его внешности не выдавало то, кем он в действительности являлся. А был он выдающимся знатоком грамматики и поэтом, отлично владел сутрами и тантрами, знал санскрит и комментариям тибетских ученых предпочитал индийские.
Ген Тонгпон был известен своим ясновидением. Его главным божеством был Херука, которому он посвящал продолжительные затворы. Однажды я слышал историю о том, как он проводил затвор в пещере вместе с монахом по имени Ашинг Гомпо. Как-то раз он сказал Ашингу Гомпо: «Выгляни наружу. Слышу, ворона там без умолку кричит: “Тут золото, тут золото”». Выглянув наружу, Ашинг Гомпо увидел ворону, которая клевала позолоченную фольгу от сигаретной пачки. Должно быть, сигареты, которые массово поставлялись в Тибет из Индии и Китая, принесли туда монахи, делавшие подношение благовоний. Ген Тонгпон был также талантливым художником. Он мог рисовать и вырезать, были знамениты его изображения Будды и шестнадцати архатов, которых он вырезал из абрикосовых косточек. До 1959 года их все еще можно было увидеть в монастыре Бамчу.
Именно ген Тонгпон и мой дядя пожелали, чтобы я получил титул Цокчена Тулку. Так как ген Лочо не имел такого титул, следовало направить в правительство прошение с описанием безграничных качеств моего предшественника. Такое прошение было представлено в секретариат, где его отклонили на том основании, что соответствующими считаются только тулку, являющиеся перерождениями держателей трона Гандена, регентов или настоятелей одного из отделений трех главных монастырей, а не простые геше. Мой главный покровитель – влиятельный и образованный монах по имени Пхара Чусор – сказал, что у нас есть шанс, если мы попросим аудиенции у регента Ретинга Ринпоче. Он устроил встречу, и в назначенный день мы отправились в Лхасу.
В доме Ретинга Ринпоче царила сугубо официальная и холодная атмосфера, но он встретил нас в уютном маленьком павильоне с большими окнами, выходящими в сад. Я помню его худым, сдержанным человеком, в блестящих желтых парчовых одеждах с небольшими узорами в виде драконов, помещенных в круг. Он сидел в своей безупречно чистой, светлой и свежей комнате. Мы поднесли ему традиционные пятьдесят серебряных монет, завернутые в белую материю, и белый шарф. Он спросил меня, какие сочинения я учу наизусть. Я ответил, что дома выучил «Восьмеричную молитву» (тиб. smonlam rnam rgyad), «Гуру-йогу» (тиб. bla ma mchodpa), «Восхваление имен Манджушри» (тиб. jam dpal mtshan brjod) и «Сто божеств Тушиты» (тиб. dga' idan lha rgya ma), а теперь изучаю «Элементарную логику» (тиб. ra stod bs dus gra) и «Украшение из ясных постижений» (тиб. mngon rtogs rgyan).
Он попросил меня зачитать наизусть несколько строф из этих сочинений и, читая, я заметил, что он дергает Ку-нго Пхару Чусора за одежду. Затем он остановил меня и сказал: «Этот тулку очень способный, я думаю, он преуспеет». Мы, довольные, вышли из дома вместе с Пхарой Чусором, говоря друг другу, что все прошло удачно. Через шесть дней из секретариата пришло письмо за подписью регента, в котором подтверждалось присвоение мне титула Цокчена Тулку.
Спустя несколько лет Тонгпон Ринпоче уехал в Китай по приглашению министра культуры национального правительства, который прослышал о его глубоких познаниях. Больше я его не видел. Пять лет он оставался в Китае, там же и умер. Перед отъездом он отдал меня на попечение своих учеников гена Ньимы и гена Сонама Гомпо.
В Дрепунге я жил со своим помощником в нескольких комнатах в кангцена Денма. Помощник был пожилым монахом, который приехал со мной из Кама. Там я его не боялся, но, когда мы приехали в Лхасу и остались одни, он стал настоящим тираном и бил меня по малейшему поводу. Он искренне верил, что делает это для моей же пользы, но был лишен разборчивости и здравого смысла.
Каждое утро я вставал до рассвета ко времени подношения чая около 5.30. Сначала я читал «Сто божеств Тушиты», молитву Манджушри, а затем начинал учить наизусть свои тексты. Так как я был тулку, мне разрешалось не посещать подношения чая, или общие молитвенные собрания, но если раздавались денежные подношения, мой помощник заставлял меня идти. Даже в мое отсутствие мне полагалось основное подношение, но те ламы, которые приходили собственной персоной, получали дополнительное подношение, и старый монах, управляющий всеми денежными средствами нашего домохозяйства, не мог допустить, чтобы я недополучил хоть один пенни. Хотя меня это очень сильно беспокоило и отвлекало, я должен был слушаться.
Сначала он очень строго проверял, как я выучил свои тексты. Он считал заучивание самым важным аспектом образования и занимал все мое свободное время проверками. Хоть он и умел читать, но совершенно не понимал значения. Есть очень много слов-синонимов, и я порой невольно использовал какое-нибудь из них вместо слова, употребленного в тексте. Несмотря на то, что значение не менялось, он этого не понимал, и подобная замена незамедлительно зарабатывала мне оплеуху.
Затем я шел во двор на дневные дебаты, и он настаивал на том, чтобы сопровождать меня. Ничего не понимая, он проявлял невероятную выносливость, часами простаивая на холоде, словно сторожевой пес, пока я вел диспут. Если дебаты проводились в помещении, он смотрел через окно, и однажды я заработал этим совершенно незаслуженную порку. Моими оппонентами были два геше, абсолютно не знавшие своих текстов, и дебатов, по сути, не было, так как им нечего было сказать. Когда я вернулся к себе в комнату, старик спросил: «Почему ты не диспутировал?» Я попытался объяснить, но настроение его уже испортилось. Он схватил меня за лодыжку, повалил меня, от чего я ударился головой каменный пол, потом потащил на кухню, привязал к колонне и стал бить.
После курса дебатов я посещал учения гена Ньимы или гена Сонама Гомпо, объяснявших мне тексты, которые я заучивал. И, наконец, наступало время ужина, и только затемно у меня появлялось время для чтения ‒ занятия, в котором на протяжении дня мне было отказано в пользу заучивания.
Старик любил деньги, и это отражалось на нашей спартанской диете. По утрам мы ели цампу, или немного сушеного мяса, или лапшу. Иногда для разнообразия был йогурт. Он все делал сам и никогда ни к кому не обращался за помощью. Я редко общался с людьми, потому что он никого не пускал к нам в дом и мне не позволял ходить куда-либо кроме дебатов и учений. Я привык к такой жизни, и, когда он отлучался по делам, я закрывал за ним дверь и не пускал никого, чтобы не отвлекали. Когда я шел на занятия, я направлялся прямо туда и обратно без остановки.
Однажды по пути в комнату гена Ньимы я увидел впереди знакомого молодого монаха. На плече он нес книгу, словно шел на учения, потом вдруг повернул и вошел в кхангцен Цетанга. Мне это показалось странным, так как я не знал никого, кто бы мог давать там учения. Позже я узнал, что он говорил своему помощнику, не такому строгому, что идет на учения, а сам шел к друзьям поболтать. Так как я сам этого никогда не делал, я не мог даже представить, что кто-то так поступает.
В другой раз, когда моего помощника не было дома, меня навестил родственник отца и один из портных, работавших раньше в нашем доме. Оба они жили в Лхасе. Должно быть, они где-то услышали, как мы живем, и приехали сделать мне предложение. Они предложили мне уволить старого помощника и взять их на его место. Они обещали делать все, чего не делал он: быть мягкими, готовить хорошую еду. Они добавили, что, если мне с ними будет лучше, это положительно скажется на моем обучении. Я помолчал некоторое время, раздумывая, как я натерпелся от старика и что все это может оказаться впустую, если я вдруг поменяю свой образ жизни.
Кроме того, я знал, что не стоит доверять людям, ведущим такие вкрадчивые речи. Вероятно, в заботе обо мне они увидели какие-то выгоды для себя. Я был уверен, что они начнут приглашать в мой дом разных людей, разговаривать целыми днями и больше ничего не делать. Решив, что это повредит моим занятиям, я им отказал. Они сильно рассердились. Теперь, когда я думаю об этом, я удивляюсь, каким проницательным и удачливым я оказался, так как, если бы я поддался на их уговоры, это бы очень сильно отразилось на моем будущем.
[1] Более подробно см. Tsepon W.D. Shakabpa, Bod kyi srid don rgyal rabs, Калимпонг, 1976, Том II, с. 3017; также см. 'Gyur med bsod nams stob rgyal shan kha ba, rang go lo rgyus lhai med rang byung zangs', LTWA, Дхарамсала, 1990, стр.14153.
[2] Более подробно см. “Phu khang rgan blo bzang rgya mtsho, bKa' gdams gsar ma'i dge bshes 'ga' zhig gi rnam thar dang gsung 'thor bu bsgrigs pa bzhugs so”, Том.”Ka, Dharamsala”, стр. 9-55, далее по тексту“bKa' gdams sar ma”.
[3] Более подробно см. bKa' gdams gsar ma. С. 57243.
Перевод с английского Елены Гордиенко специально для Savetibet.ru
Продолжение. Часть 2
Автобиография Денма Лочо Ринпоче на английском языке
Благодарим Елену Гордиенко за перевод автобиографии.
Тибет, Cтрана снегов, делится на три провинции: У, земля религии, – в Центральном Тибете, Кам, земля людей, – на востоке, и Амдо, страна лошадей, – на северо-востоке. Я родился в Каме, который называют страной Чуши Гангдрук (четырех рек и шести горных хребтов). Моя местность, Габа (тиб. sgapa), на реке Дричу (Янцзы) находился рядом с хребтом Маза Залмо (тиб. rma rza zalmo sgang).Местность Габа находилась во владении камского князя Нангчена. В княжество Нангчен входит восемнадцать внутренних и двадцать пять внешних племен. [Население местности] Габа относится к последним. Родом я из племени Ронгпо, которое было в подчинении одного из главных вождей по имени Ронгпо Бе-ху, который руководил четырьмя младшими управителями Бе-чангами: Ронгпо Тодма Бе-чанг, Ронгпо Медма Бе-Чанг, Во-дзонг Бе-чанг и, наконец, Лхадра Бе-чанг. Одни ведали угодьями кочевников, другие – земледельцев. Такая система сложилась задолго до этого, как эти области были захвачены царями Тибета, и сохранялась в неизменном виде вплоть до моего времени, несмотря на установление всеобщего китайского правления. В нашем округе Ронгпо было четыре Бе-чанга, двое из которых управляли кочевниками. Местности, находившиеся в их ведении, назывались, соответственно, Большим Ронгпо и Малым Ронгпо. Два других Бе-чанга управляли угодьями земледельцев. Их звали Ронгпо Ме-ма (малые земледельцы) и Лхадри Бе-чан, или глава сотни хозяйств.
Семья и детство
Процветание нашей семьи обеспечил мой прадедушка Ньима. Он был хорошим торговцем и женился на дочери вождя Малого Ронгпо. Объединившись с их семьей, он взял их имя ‒ Секхецанг. Будучи ребенком, я запомнил его неразговорчивым стариком с морщинистым лицом. Мой дед был отважным, но глуповатым человеком. Он был убит в стычке с другим родом по имени Триду (тиб. 'khri 'du). Убежденный в том, что в седле своего коня он неуязвим, он отделился от своей группы и в одиночку бросился на врага, после чего и был застрелен.
Так сложилось, что до моего рождения, все главные вожди местности, Бе-ху, Лхадри Бе-чанг, брат моего отца, и Ронгпо Ме-ма, родственник по материнской линии, были бездетными. Бе-ху был очень близок с моим дядей, Лхадри Бе-чангом. Он не выделялся умом, но был человеком доброжелательным, отважным и открытым. Бе-ху решил, что, поскольку ни один из них не имел детей или какой-либо надежды на их появление, его преемником в управлении местностью станет первый ребенок моих родителей. Им пришлось ждать очень долго. Хотя моя мать вышла замуж в восемнадцать лет, первые семь лет детей у нее не было. Должно быть, все очень переживали по этому поводу и, очевидно, постоянно читали молитвы и совершали ритуалы, даже прочитали весь Кангьюр.
Когда матери было двадцать пять лет, в год Земли-Дракона, второй год 16-го цикла (1928), наконец, родился я, и все почувствовали, что их желания сбылись. Наш дом стоял между двумя другими деревнями: Тхангподой (тиб. Thang pomda'), ближайшей из них, и Егудой. Ниже находилась местность, называемая Денда (тиб. dran mda'), а за нею – река Дричу. Это было очень красивое место. Летом все пастбища покрывались ковром из цветов, так что горы меняли свой цвет и издали казались красными, желтыми или белыми. Я помню, как бегал по лугу, усыпанному желтыми цветами, в ботинках и смотрел, как они сами становятся желтыми от цветочной пыльцы. На расстоянии одного дня пути начинались пастбища кочевников, и дальше жили только кочевники. С другой стороны жили только земледельцы. Так как мы жили на границе между ними, то наслаждались благами обоих миров: сыром, йогуртом и мясом от кочевников и ячменем и репой – от земледельцев.
Моя семья владела собственными полями и также возделывала поля других семей, живших слишком далеко, чтобы самим заниматься ими. Это было довольно выгодно: в дополнение к половине всего урожая мы могли оставлять себе солому на корм животным. Мы снимали один урожай в год. Несмотря на то, что почва была плохой, и нам приходилось каждый год менять поля, это не доставляло нам хлопот, так как земля была очень плодородной. Поля не требовали поливки, так как дожди всегда выпадали в нужное время. Иногда, правда, приблизительно раз в десять лет, дожди шли редко. В нашей местности было много яков, а мулов и лошадей было меньше. В нашей семье мы чаще использовали дзо и дзомо (хайнак), гибрид коровы и яка. Коровы-хайнаки давали молоко, а на быках-хайнаках вспахивали землю.
Моя мать присматривала за всеми полями и кочевниками, которые работали на нас. Главным занятием моего отца была торговля. Он возил наше масло на продажу в Синин, где покупал шелк, чайные брикеты и другие продукты, которые затем вез в Лхасу.
Мои первые воспоминания – отдельные обрывки различных событий. Первое, что я помню, ‒ это как я сижу в коробке и выглядываю в окно. Я чувствовал себя скованным и растерянным, не способным говорить и понимать, что произносят люди вокруг. Более позднее воспоминание, должно быть, года в четыре, ‒ ужас от ощущения холодной воды, которую брызгали мне на лицо. Я был завернут в полы отцовской чубы, мы сидели в рыбацкой лодке. Я слышал, как отец бормочет молитву Арья Тары, и нас окружают безграничные водные просторы. Мы возвращались от родителей моей матери, которые жили на другом берегу реки Дричу, и это событие оставило во мне глубокий след, так как с тех самых пор я боялся переплывать реки.
В другом моем воспоминании я вижу хмурые лица взрослых в увядающем сумеречном свете и слышу, как они печально говорят друг другу: «Гьялва Ринпоче (Тринадцатый Далай-лама) скончался». Неподалеку от себя я вижу мягкий свет от сотен масляных ламп в доме большой семьи, живущей по соседству. Меня охватывает ощущение уныния и чувство, что произошло что-то ужасное.
Незадолго до этого тибетское правительство попыталось вернуть назад земли вокруг Джейкундо (тиб. skye rgu mdo), находившиеся в ведении амбаня [1] округа Силинг, китайского представителя, и направило туда армию, которая потерпела поражение. Было направлено три батальона, один из которых не смог прибыть вовремя. Остальные два уже были почт на подступах к городу. Говорят, если бы все три батальона объединились, они бы смогли одержать победу.
Когда сражение закончилось, все за исключением двухсот солдат бежали. Они оставались за горой, не зная, что сражение закончилось. Услышав об этом, силингские генералы стали готовить к отправке войска, чтобы расквитаться с ними. Мой дядя, будучи Лхадри Бе-чангом, вмешался и попросил власти Силинга их пощадить. После этого он вернул их в нашу местность и разместил в качестве слуг в разных семьях. Один из них, Дадул из Янгпачена (тиб. уangs pa chen), крупной равнины в Центральном Тибете, в основном населенной кочевниками, работал у нас. В его главную задачу входило приносить воду. Не думаю, что он скучал по родине или хотел уйти от нас, потому что жизнь в Каме была лучше. Здесь слуги и хозяева ели одну и ту же еду. Более того, мой дядя спас ему жизнь, и, вероятно, он чувствовал себя обязанным.
Когда мне было около семи лет, он часто брал меня с собой за водой. Я ехал верхом на молодом двухлетнем пони, которого он вел за уздечку. Однажды пони понесся слишком быстро, споткнулся, я упал, ударился головой и порезал ее об острый камень. Я посмотрел вверх и увидел полное ужаса лицо Дадула. Он стоял, наклонившись, готовый опустить воду, которую нес. Вдруг я понял, что он собрался убежать и оставить меня одного. Я умолял не делать этого, пообещав сказать родителям, что это не была его вина, что лошадь просто споткнулась. В итоге, его не наказали, а у меня до сих пор сохранился шрам.
В нашем доме всегда было огромное количество швейной работы, которая требовала присутствия двух монахов-портных. Они делали одежду и обувь. Мы носили шелковое нижнее белье, а зимой парчовые или фетровые чубы, подбитые овчиной. Летом мы носили шерстяные чубы. Зимы были такими холодными, что чаши для подношений на алтаре в доме замерзали. Помню, как я выносил куски льда точно такой же формы, что и чаша, складывал две из них вместе и получал игрушечный барабанчик. Ледяные формы были твердыми, как камень, и не разбивались, даже если бросишь их на землю. Было очень трудно отапливать дом, так как из-за недостатка деревьев не было дров. Мы жили выше границы, за которой начиналась древесная растительность, у нас не было ни яблонь, ни абрикосовых деревьев. Фауна была многообразной, повсюду можно было видеть сурков, мускусных оленей и антилоп. Так как деревья у нас не росли, не было ни тигров, ни леопардов, только несколько бурых медведей.
Хотя охота была запрещена законом и не приветствовалась обществом, поблизости активно орудовали браконьеры, и никто особенно по этому поводу ничего не предпринимал, если это не приводило к снижению численности животных или не становилось слишком уж явным. Но в нашей местности никто не осмеливался убивать диких животных. Вокруг монастыря строго следили за соблюдением закона, запрещающего убийство животных. Как только в монастыре слышали выстрел из ружья, посылали туда молодых монахов, которые должны были конфисковать охотничьи ружья и хорошенько проучить самих охотников.
Ген Лочо
Когда мне было около шести лет, начали поговаривать о том, что я ‒ новое перерождение гена Лочо [2]. Ген Лочо был знаменитым ученым-философом из Селкара (Zeldkar), соседнего монастыря. Он жил там до восемнадцати лет. По заведенному обычаю, если монах хотел посвятить себя серьезной учебе, он уезжал в Центральный Тибет и поступал в монастырь Дрепунг Лоселинг. Так как он происходил из семьи скромного достатка и вдали от дома оставался без источника пропитания, за ним присматривал «воинствующий монах» (тиб. rdab rdob). Ген Лочо был очень крупного сложения и любил поесть, что еще более усложняло задачу для него самого и его учителя.
Несмотря на лишения, которые ему приходилось выносить, довольствуясь мизерным пропитанием, что он получал от своего охранителя, он усердно занимался и полностью посвящал себя учебе. Однажды летом, когда он начал заучивать наизусть одну из сутр Совершенной мудрости (Праджняпарамита), он решил посвятить этому десятидневный перерыв, который обычно предоставлялся после интенсивных диспутов. Учитель купил для него небольшой мешочек цампы. Вместе с этим мешочком и текстом в двести страниц он отправился в пещеру в горах за монастырем.
Спустя десять дней ген Лочо выучил текст и доел цампу. Он спустился с горы и, когда его учитель спросил, сколько цампы у него осталось, честно признался, что опустошил весь мешочек. Учитель негодовал: «Если ты не можешь растянуть мешочек цампы больше чем на десять дней, как прикажешь нам выживать? Ты не сможешь оставаться в монастыре, если тебе нужно столько еды». До этого случая учитель выдавал ему по одной порции каждый день и не осознавал в полной мере всю силу его аппетита. Теперь же, когда это открылось, крупный ученик стал для него обузой.
Один геше, живший неподалеку, услышал, как учитель отчитывает гена Лочо, и спросил последнего, выучил ли тот текст. Ген Лочо ответил, что выучил. Тогда геше попросил его прочесть текст наизусть и был поражен безошибочным цитированием двухсот страниц. «Если вам он не нужен,то я возьму его себе. Мне не важно, сколько он ест, если у него такие способности», ‒ сказал он воинствующему монаху. Так ген Лочо остался у геше, который учил и выделял вдоволь еды, чтобы его прокормить.
Все это время ген Лочо занимался учебой. Он был известен за свою честность и откровенность. Он всегда говорил людям то, что думает, и никогда не скрывал своих чувств. В Дрепунге Лоселинге он провел пятнадцать или двадцать лет, после чего приехал навестить родные места. Один из его дядьев был главой местных кочевников, он и помог ему оплатить расходы, связанные с получением ученой степени геше. Он дал ему сто кусков масла, которые тот привез обратно в Лхасу. Ген Лочо сдал экзамен на степень геше, став лхарамбой номер один. У него была уникальная память, в которой хранились целые тома писаний. Он был также одарен безупречным логическим мышлением, и эти два качества делали его непобедимым в дебатах.
Примерно в 1914 году ген Лочо отправился в Монголию по просьбе Дрепунга Лоселинга, чтобы собрать деньги на строительство нового зала молитвенных собраний. Так как многие монголы в те года обучались в Лхасе, у гена Лочо было достаточно знакомых в Дакурале (тиб. rDa ku ral) (ныне Улан-Батор), среди которых был один очень образованный геше по имени Тамдин. По приезду в Монголию ген Лочо расспрашивал о его местонахождении, добавляя раздраженным тоном: «Почему это я должен искать геше Тамдина? Наверняка он слышал о том, что я здесь, и должен был прийти поприветствовать меня». Когда они, наконец, встретились, геше Тамдин рассказал гену Лочо, что некоторое время назад Кангьюр Ринпоче (двумя воплощениями прежде), который бы учителем гена Лочо, предсказал ему, что ген Лочо приедет собирать деньги на строительство храма в Лоселинге и что он, геше Тамдин, окажется ему очень полезен.
Геше Тамдин признался, что подобное предсказание причинило ему немало тревоги, так как он не мог поверить, что вообще в силах чем-либо помочь. Поэтому, когда прибыл ген Лочо, он затаился. Так случилось, что геше Тамдин был одним из партнеров по диспуту Халхи Джецуна Дамбы. По этой причине он обратился к одному из его казначеев и объяснил причину визита гена Лочо в Монголию, попросив о помощи. Казначей предоставил ген Лочо финансовую поддержку и одного из своих трех слуг. Это позволило ему остаться в Монголии и преподавать в двух монастырях, придерживающихся учебного плана Лоселинга. Вскоре он стал очень знаменитым и приобрел множество учеников.
Некоторые люди рассказывают, что память гена Лочо была настолько уникальной, что он выучил наизусть весь Кангьюр. Я не уверен, что он смог бы прочитать его от начала до конца. Думаю, он выучивал тома один за другим и мог читать их по одному. Несмотря на это, его знание Кангьюра, которое в полной мере проявилось в диспутах, оказывало на монголов огромное впечатление.
Однажды ген Лочо вел дебаты с одним очень горделивым геше, который в доказательство своего утверждения привел цитату якобы из Кангьюра. Ген Лочо ответил, что такого отрывка в Кангьюре нет, а есть похожая строфа, и процитировал ее. Геше упрямо придерживался своей позиции, пока эту цитату не проверили и правота гена Лочо не была доказана.
Когда монголы узнали, что ген Лочо выучил наизусть весь Кангьюр, они стали называть его «Будон-лхарамба», сравнивая его с ученым по имени Будон Тамче Кхьенпа, составившим оригинальный каталог Кангьюра и расположивший все темы в алфавитном порядке. Некоторые неправильно произносили имя, и Будон превратился в Будду ‒ так его стали называть Будда-лхарамба. Его по сей день помнят по этому имени. Когда в 1990 году я был в Монголии и не смог принять одно из приглашений, было получено сообщение, выражающее сожаление, что Будда-лхарамба не смог прибыть.
Монголы были также поражены тем, как ген Лочо давал учения: он по памяти обращался и к коренному тексту, и к комментариям, ни разу даже не заглянув в книгу. Его популярность принесла ему много подношений, которые он намеревался привезти обратно в Дрепунг для строительства храма.
Ген Лочо оставался в Дакурале (Улан-Батор) до вторжения туда коммунистов в 1921 году. Ему удалось уйти к тибетской границе до начала наступления их войск. Мне рассказывали, что он переживал тяжелые времена, но сам он говорил, что возжиганием благовоний получил благословение богов войны, которые наделили его силой перемещаться из одного места в другое, неизменно двигаясь в правильном направлении и успешно избегая врагов. Говорят, что подношение благовоний помогло и монголам, принеся им удачу. Я ничего такого не припоминаю, но люди рассказывали мне об этом.
Ген Лочо, возможно, получил для Лоселинга немало подношений, но, к сожалению, его слуги оказались неразборчивыми и жадными. Они променяли большую часть золота и парчи на русские бумажные рубли, которые в те времена ценились так же, как сегодня американские доллары. К тому времени, когда они вернулись в Тибет, Россия окончательно сдалась коммунистам, а Лоселинг остался с сундуком, полным царскими рублями. Когда я был там, то слышал, что они все еще пылились где-то в монастырских подвалах. Ген Лочо остался в Каме, отправив в Центральный Тибет сундук с рублями, остатки золота и парчи, по брикету чая и три серебряные монеты для каждого монаха в Лоселинге.
Из Монголии он привез два ящика серебра, но они мало чем ему помогли. Один из его родственников, Бе-чанг, уговорил его ссудить ему деньги в обмен на сельскохозяйственныеземли. Хотя участок был огромным, но он находился на большой высоте и приносилмало урожая. Ген Лочо не получил с него урожая и больше никогда не увидел своих денег. Что касается его слуг, говорят, что они приберегли немного золота. Когда я приехал в Дрепунг, новый зал молитвенных собраний вовсю использовался уже какое-то время. Это было большое здание, красиво сложенное из камня. Люди говорят, оно до сих пор смотрится великолепно, несмотря на то, что ему уже около семидесяти лет и оно пережило десятилетия разграбления и запустения.
Когда пришло время строить храм, говорят, в Лоселинге провели общее собрание, на котором присутствовали все кангцены (землячества). Управляющие сообщили собравшимся монахам, что строительство храма очень важно для Лоселинга и что кангцены без возражений должны выделить столько места, сколько потребуется. Те, кто жил на отдалении от выбранного места, с готовностью выразили свое одобрение, громко предлагая все, что они имели, при этом зная, что терять им будет нечего. Те же, кто жил рядом, слепо соглашались, не задумываясь об опасности, которая им грозит и не требуя компенсации, пока не стало слишком поздно. Некоторые из них, например, кангцен Ронгпо, практически исчезли, их землю заняла кухня нового храма. Другие кангцены потеряли половину своих земель, или по одной-две комнаты. Зал кангцена Пхары чуть было не разрезали пополам, пока Пхара Чхсуо лично не отправился к бригадирам каменщиков и плотников, умоляя их сохранить зал как есть. Поэтому сегодня можно видеть, что один из углов храма слегка изогнут в обход кангцена Пхары.
Ген Лочо больше не возвращался в Лхасу. Он давал устные передачи Кангьюра и других учений на родине до самой своей смерти. В молодости он уже был крупным человеком, а с возрастом его вес увеличился до невероятных размеров. Рассказывают, когда он сидел, он всегда держал по мешку зерна с каждой стороны, чтобы можно было опереться на них и подняться на ноги.
Сложности признания во мне перерожденца
Слух о том, я ‒ новое воплощение гена Лочо, пустил лама из монастыря Селкхар по имени Лаб Кхенчен, известный своим ясновидением. Монастырь обратился к моему дяде Лхадри Бе-чангу, рассказал об ощущениях Кхенчена Ринпоче на мой счет и попросил отдать меня монастырю как новое воплощение гена Лочо. Моего дядю это не устроило, так как он видел во мне следующего Бе-ху. Старый Бе-ху доверял мнению моего дяди, он думал, что раз любит меня так сильно, значит, мы с ним схожи характером, и это ему было приятно. У Бе-чанга, ведавшего Малым Ронгпо, был племянник, которого он пытался выдвинуть, но все считали, что у того нет способностей, и потому все надежды, связанные с руководством Ронгпо, продолжали возлагать на меня. Мой дядя так ответил представителям монастыря: «У вас столько геше, сколько звезд на небе, не видно конца признаниям их перерождений», и отказал в их просьбе.
Монастырь Селкхар возглавляли два ламы, погрязшие в непрекращающейся борьбе за власть. Все монахи согласились с тем, что по вопросу признания гена Лочо не может быть никаких сомнений и споров, и они единодушно решили, что я хороший кандидатом. Они снова обратились к моему дяде, но снова получили отказ. Он ответил им: «Вы сами плохо ладите друг с другом. Если я отдам вам ребенка, в борьбе за него вы можете его даже убить».
В отчаянии монахи обратились за советом к Панчену Ринпоче, который вернулся из Китая и временно обосновался в Джейкундо. Они рассказали ему, что хотят признать во мне перерождение гена Лочо. Хотя Панчен Ринпоче поддержал их, его помощники сохраняли осторожность из-за моего дяд, боясь разозлить влиятельного местного вождя. Наконец, мой дядя заявил, что раз Панчен Ринпоче так сказал, значит, я, действительно, лама. Открытым оставался лишь вопрос передавать меня в монастырь Селкхар или нет. Эта неопределенность сохранялась еще некоторое время. Мой отец не давал своего согласия и не отказывал, а представители монастыря прибегали к всевозможным уловкам, чтобы разрешить ситуацию.
Однажды к нам приехал бывший слуга гена Лочо в сопровождении других его представителей и поднесли мне монашескую одежду. Наверное, они считали, что я обрадуюсь, буду настаивать на том, чтобы ее надеть, и захочу уехать с ними в свой бывший монастырь. Должно быть, они очень расстроились, когда я не только отказался от одежды, но и не проявил никаких знаков того, что она мне понравилась. Пока они разговаривали с моими родителями, я тихонько вышел из комнаты и направился к входу во двор, где был привязан очень большой и злой мастиф, и прижался к нему. Когда они, наконец, ушли, наша служанка крикнула мне: «Можешь выходить – они ушли». Монахи и не видели, где я спрятался, но даже если бы увидели, то не смогли бы подойти ко мне близко, я был под надежной защитой этого могущественного охранителя. Родители смеялись, чувствуя за собой победу в битве.
Тем временем, я жил, как и все остальные дети земледельцев. Наши игры не были миролюбивыми. Некоторые местные дети были довольно жестокими. Несмотря на то, что убийство животных совсем не одобрялось в тибетском обществе, у камцев смелость ценилась выше. Для детей это заключалось в том, чтобы делать запрещенные родителями вещи и не быть пойманными. В число запретов, которые мы нарушали, было убивать птиц камнями, выпущенными из рогатки. Такие дела были мне не по душе, но когда из меня делали посмешище и называли трусом, мне это нравилось еще меньше.
Правосудие в Габе
Мой дядя Лхадри Бе-чанг был очень важным человеком в округе, и ребенком я несколько раз становился свидетелем того, как он осуществлял правосудие. Я ясно помню визит к нам одного кочевого монаха из другой местности. Он подошел к нашему дому и продавал масло и сыр. Он стоял неподалеку, потихоньку распродавая свой товар. В Каме было много монастырей, монахи в которых оставались на зиму, а летом жили среди кочевников. Так недалеко от нашего дома жил монах по имени Адзи Цанг.
Летом он запирал свою комнату и отправлялся на пастбища. Однажды в его отсутствие все вещи из комнаты украли. Монахи, жившие неподалеку, видели там свет в ту ночь, но не придали этому значения, решив, что это всего лишь духи. В заброшенных местах часто видят свет по ночам, и это не считается чем-то необычным.
После того, как Адзи Цанг вернулся и обнаружил пропажу, он пришел к моему дяде. Он сказал, что кочевой монах, продающий сыр напротив, носит его сапоги. Дядя спросил: «Почему ты так в этом уверен? Есть тысячи похожих сапог. Несправедливо обвинить кого-то – серьезный проступок». Адзи Цанг настаивал: «Я уверен. Я знаю свои сапоги, парчу, фетр, швы – все в них особенное».
Он казался таким уверенным, что мой дядя, наконец, сдался, и монаха в сапогах призвали. При допросе он отказывался признавать, что носит чужие сапоги, и настаивал на том, что он ходит в них с тех самых пор, как покинул родные места. Они долго спорили, пока дядя не сказал: «Медному пруту не погнуть железный. Так же и ты не хочешь слушать, что я тебе говорю. Завтра я поеду в Джьекундо. Скоро тебя вызовут прибудут китайские власти. Уверен, ты наслышан о китайских мерах наказания. Эта местность находится под моим ведомством, и я наказываю тебе никуда не уезжать в течение десяти дней». Монах не шевелился. Когда он повернулся, чтобы уйти, дядя добавил: «Прямо сейчас ты еще не вор, никто тебя не обвинял. Если ты расскажешь мне, когда и как заполучил эти сапоги, ты будешь свободен. Если же ты просто уйдешь, не сказав ни слова, тебя будут называть вором, и ты получишь, что заслужил».
Монах остановился, посмотрел по сторонам и попросил дядю подождать несколько минут и вышел. Вскоре он вернулся с шарфом и небольшим ножом, которые поднес дяде со словами: «Пожалуйста, не сердитесь, мне вам нужно что-то сказать». После этого он рассказал, что купил сапоги у другого монаха, который попросил его не носить их в этой деревне. Прошлой ночью собака утащила его собственные сапоги, и у него не оставалось другого выбора, кроме как надеть новые. Тогда дядя спросил, сможет ли он узнать того человека, и, когда монах согласился показать его, дядя пообещал его отпустить.
На следующий день они направились в местный монастырь, и, когда монахи выходили из зала собраний, продавец сыра указал на преступника, вороватого монаха по имени Ринзин. Будучи раскрытым он без раздумий выдал своего сообщника, глуповатого соседа, которого он выбрал за его жадность, расположение его дома и то, что в нем был большой подвал. Ринзин предложил ему воровать вместе и делить добычу. Позже люди вспомнили, что за несколько месяцев до этого к ним приехал один из высокопоставленных чиновников Панчена Ринпоче, Ванг Кхенпо, и его секретарь, Давей Лимпо Се, чтобы выполнить необходимые приготовления к его визиту. Монахи из монастыря, одевшись в самые свои лучшие одежды, встречали их на лошадях. На Ринзине была шелковая рубашка со вышитыми на ней благопожеланиями. Адзи узнал материю, покрашенную в желтый цвет, из которой изготавливали кхатаки высшего качества, и которой у него было несколько отрезов.
Подозревая неладное, он решил проверить реакцию Ринзина и спросил его: «Где ты взял ньемо делек (тиб. nyin mo bde legs)?», подразумевая слова, вышитые на рубашке. Монах резко ответил: «Что еще за ньемо делек? Я купил эту материю в Джейкундо». Он говорил так уверенно, что Адзи решил, что был не прав, и оставил его в покое. Если бы он был внимательнее, то заметил бы, что седло и сбруя на лошади Ринзина были украдены из его комнаты. Тем не менее, этот факт остался незамеченным. Лишь некоторые удивлялись, откуда у бедного монаха такие красивые вещи.
И вор, и его сообщник, глуповатый монах, были наказаны через повешение за плечи на время, достаточное для прочтения мантры 21 Тары двадцать один раз (около получаса). Хотя это и было больно, но не оставило никаких неизлечимых увечий. Глуповатый монах был сильно напуган и кричал все это время, лишь отягощая свое положение. В заключение им обоим отрезали кончики носа, что всю на оставшуюся жизнь указывало на то, что они воры. В моей местности тюрем не было, поэтому их пришлось отпустить, и таким способом другие люди были бы предупреждены об их преступлениях.
Это пришлось выполнять повару монастыря, и он был еще больше напуган, чем сами жертвы. Первым шел глуповатый монах. Он кричал и вопил. Повар отчаянно желал причинить как можно меньше вреда, нацелился ножом дрожащей рукой и отхватил большую часть носа. Когда пришла очередь Ринзина, он посмотрел повару прямо в глаза и пробормотал: «Тебе лучше отрезать мой нос поаккуратнее. Это мой нос, а не свой ты собираешься отрезать». Он стоял совершенно смирно и ухитрился увернуться в самую последнюю минуту так, что получил лишь незначительный шрам.
Первые годы в послушничестве
В конечном счете ни монастырь Селкхар, ни мои родители не добились своего. Тонгпон (тиб. stong dpon) [3] Ринпоче направил письмо из Центрального Тибета, в котором говорилось, что мне не следует оставаться на прежнем месте и я должен стать монахом. К тому времени Бе-чанг, ведавший Малым Ронгпо, в надежде все же возглавить Ронгпо взял себе новую, молодую жену, которая родила ему сына. Старый Бе-ху скончался, его преемник уже не был так склонен прислушиваться к советам дяди, и теперь все надежды были направлены на маленького сына Бе-чанга, ведавшего Малым Ронгпо. В то время у меня уже был младший брат Еши Тинлей, но, боюсь, он не был рожден лидером. На моей земле люди все свои ожидания возлагают на первого ребенка, а второй ребенок получает меньше внимания. Когда надежды увидеть меня преемником Бе-ху провалились, родители с большей охотой стали думать о возможной для меня стезе ламы, но из-за своего упрямства не хотели поддаваться уговорам монастыря Селкхар и решили взять на себя мое образование. Это вылилось в то, что позднее им пришлось нести все затраты на мое обучение в Лхасе.
Если рассматривать события, вследствие которых я стал монахом, то подчас мне кажется, что сбылись слова следующей тибетской молитвы:
«Пусть я приму превосходные обеты так, как того пожелаю, без вмешательств и препятствий, возникающих в силу моего окружения, семьи или собственности, и пусть буду обеспечен всем необходимым».
Я избежал двух главных препятствий: желания моей семьи оставить меня у себя ради мирских целей и опасности стать важным, но полуобразованным ламой. Если бы меня передали в монастырь гена Лочо, меня бы стали возить с места на место, я бы давал благословения и посвящения, чтобы мое окружение могло выстроить на этом могущественный лабранг (поместье ламы). Я, вероятно, никогда бы не попал в Лхасу, и мне бы пришлось забросить учебу. Позже ген Тонгпон сказал мне, что, если бы я попад в монастырь Селкхар, то никогда не смог бы хорошо изучить писания. Так что, преодолев это препятствие, получил шанс стать образованным.
Рядом с местом, где я жил, находился небольшой монастырь Бамчу (тиб. 'bam chu). Ген Лочо давал там учения, и тамошние монахи очень в него верили, поэтому именно туда родители отправили меня принимать монашество. Старший лама посвятил меня в послушники и обучил первым буквам. Он также дал мне посвящения Гухьясамаджи, Херуки и Ямантаки, а монах, родственник со стороны матери, обучал меня читать и произносить молитвы.
Я изучал алфавит несколько раз. По сложившейся в Каме традиции ученика обучали повторять его от начала до конца, не заглядывая в книгу. Через некоторое время я уже мог прочитать наизусть весь алфавит, но не мог читать и не распознавал отдельные буквы. Помню, что очень много сложностей доставила мне буква «da». Я был счастлив в монастыре Бамчу, хотя скучал по дому. Мои учителя были очень добрыми и понимающими. Время от времени они отпускали меня домой на 4‒5 дней, и я уходил, неся за плечами папку с тростниковым каркасом, в которой покоился текст для заучивания.
Для упражнения в чтении мне выдали текст садханы Ямантака. Как-то я громко читал его вслух, и заносчивые монахи лет пятнадцати-шестнадцати решили меня проверить: «У Ямантаки 34 руки, не так ли?» Я ответил: «Да». «Так ведь нет, ‒ радостно закричали они, ‒ у него их всего 32». Они не сбили меня с толку, и я ответил спокойно: «Счет начинается не с первой пары, а со второй. Поэтому насчитывается только 32 руки, а первая пара упоминается отдельно». Поскольку этот вывод предполагал рассуждение, с которым они не были знакомы и которого не ожидали от девятилетнего мальчика, монахи смолкли и оставили меня в покое.
Я также провел много времени за зубрежкой молитв. Особенно помню «Молитвы правильного поведения». Сначала они меня никак не трогали, но в однажды, дойдя до слов «Пусть я никогда не забуду о бодхичитте», я очень остро почувствовал безграничную ценность устремления к полному пробуждению ради всеобщего счастья и всем сердцем пожелал никогда об этом не забывать.
Однажды Панчен Ринпоче, путешествовавший по нашей местности, заехал к нам в монастырь. Ему предоставили покои над общим молитвенным залом, а мои комнаты отдали его секретарю, пожилому монаху, и его слуге. В одну из обязанностей секретаря входило вести дневник Панчена Ринпоче. Он спросил трех или четырех молодых монахов, которым было около двадцати лет, готовивших еду и приносивших воду, как называется монастырь. Они ответили «монастырь Бамчу», так все его называли, хотя никто не знал, что это значит.
Секретаря это не устроило, он не хотел писать какие-то бессмысленные названия в мемуары Панчена Ринпоче и продолжал бормотать: «Бамчу, Бамчу, что это значит?» Я знал ответ, так как провел много времени среди взрослых и слышал, как старые монахи говорили о Бумдил Таши Чолинге (тиб. 'bum dil bkrashis chos gling). Сначала я промолчал, но, наблюдая за тем, как секретарь мучается и качает головой, осмелился сказать: «Бумдил Таши Чолинг («Дил» ‒ так называлась гора неподалеку, а «Таши Чолинг» ‒ значит благоприятная обитель религии)». Говорят, что в той горе, под монастырем спрятаны драгоценные сокровища ‒ обширные, средние и краткие Сутры о совершенной мудрости (тиб. 'bum rgyas 'bring bsdus gsum). Секретарь был в восторге, он обмакнул свое бамбуковое перо в чернила и сделал запись в дневник.
Во время этого визита я, вместе с другими монахами, удостоился аудиенции у Панчена Ринпоче. Мы также получили от него учения. Он дал нам устную передачу молитвы [о перерождении в] Шамбале. Я запомнил его пожилым монахом с белыми волосами. Вскоре после этого он вернулся в Джейкундо, где и скончался. В монастыре Паньянг я также получил от Панчена Ринпоче разрешение на практику Калачакры. Так как я не был тулку этого монастыря, я не мог быть принят там официально, но я мог посещать учения вместе с моими дядьями как представитель семьи местных вождей.
В то время совершались попытки вернуть Панчена Ринпоче в Центральный Тибет. Тибетское правительство направило двух представителей, Доринга Се (тиб. rdoring sras) и настоятеля тантрического отделения Дрепунга в Джейкундо, чтобы сопроводить его обратно в Таши Лхунпо. Но все было напрасно. Дядя рассказывал: «Были разногласия с властями Центрального Тибета по поводу двух тысяч китайских солдат, составлявших личную охрану Панчена Ринпоче. Власти Лхасы по политическим причинам не хотели, чтобы эти солдаты приехали в Цанг, а управляющие лабранга Панчена Римпоче, поссорившиеся с тибетским правительством, боялись репрессий и, опасаясь за свою собственную безопасность, отказывались возвращаться без вооруженного сопровождения. На самом деле, думаю, все это недоразумение вызвано недостатком заслуг. Если бы Панчен Ринпоче вернулся в [Центральный] Тибет, он бы присутствовал там во время признания Гьялвы Ринпоче, что принесло бы огромную пользу буддийскому учению и тибетскому народу ‒ словно солнце и луна, сияли бы вместе».
Отъезд в Лхасу
Когда мне было одиннадцать лет, дядя спросил меня, не хочу ли я отправиться в Лхасу летом или зимой. Я слышал, что летом реки разливаются, и, так как очень боялся воды, ответил, что предпочел бы поехать зимой. Мы отправились с караваном из двухсот яков, которые несли на себе товар на продажу, а также вещи, необходимые нам для путешествия: печь, дрова, масло, сыр, цампу, ковры и палатки. Каждое утро на рассвете мы собирали лагерь, так как яки двигались очень медленно, и продолжали путь до полудня, разбивали лагерь на том месте, до которого добрались, и отпускали яков на выпас. Если бы мы поехали на лошадях, путь из Габы до Нагчукхи занял бы у нас всего двадцать дней, на яках же путь продлился два месяца.
В Нагчукху мы прибыли 29 числа 12-го месяца. Там мы отпраздновали Лосар и, покинув отца, который должен был присоединиться к нам в Лхасе, и яков, мой учитель, помощник и я направились в столицу. Мы пересекли перевал Пхенбо Го на лошадях и остались за городом ждать. Мой учитель же выехал вперед на Бакхор, чтобы найти там знакомых, у которых мы затем остановились на первые несколько дней. В Лхасу мы приехали где-то в 20-х числах первого месяца, во время весенних учений, которые проходили сразу после Великого молитвенного фестиваля.
Когда я отправился в Лхасу, мой дядя, хорошо осведомленный о подобных вещах, рассказал нам, что Гьялва Ринпоче переродился в Кумбуме и что Панчен Ринпоче направил Цечока Линга на переговоры с амбанем Силинга и еще одного ламу из Нгулчу (dngul chu) на переговоры с властями Кумбума. Также сообщалось, что Панчен Ринпоче подарил амбаню Силинга огромное количество меха. К тому времени, как я добрался до Лхасы, слухи изменились. Теперь люди говорили, что Гьялва Ринпоче переродился в семье Тринадцатого Далай-ламы. Спустя несколько месяцев премьер-министр сменился, и снова пошли разговоры о перерождении в Кумбуме.
Спустя несколько дней, проведенных нами в Лхасе, мы переехали в дом чиновника Тримона (тиб. кri smon), которому нас представил слуга одного ламы из той местности. Он был бывшим министром кабинета, лелеявшим надежду стать премьер-министром, но был страшно расстроен, упустив такую возможность. Однажды утром за окном послушался большой переполох. Я услышал, как люди говорили, что едет наставник по дисциплине зала молитвенных собраний. Я много слышал об этом знаменитом персонаже и хотел увидеть его. Я знал, что меня отчитают, если я буду глазеть, поэтому спрятался за ширму и выглядывал из-за нее. Через несколько дней меня пришел навестить настоятель Лоселинга Драгчен Лхапа Кхенпо (тиб. grags can lha pa mkhan po) в сопровождении двух управляющих и принес мешок цампы и сушеного мяса. Когда люди узнали, что к нам едет настоятель, они очень обрадовались. Казалось, он не часто навещал молодых монахов, но хотел подчеркнуть, что был учеником гена Лочо. Он выглядел очень авторитетно и значительно и, конечно же, оказал существенное влияние на Лоселинг.
Жизнь в Дрепунге
Наконец я отправился в Дрепунг, о чем мечтал с тех пор, как покинул дом. Хотя я и скучал по семье, разлука не была невыносимой, и я легко привык к жизни монастыря. Я начал свое обучение в Лоселинге в первом из пятнадцати классов, ведущих к степени геше. Несмотря на то, что программы на разных отделениях Дрепунга отличались друг от друга, темы, в основном, оставались одинаковыми: мобрание тем – 1 год, совершенство мудрости (праджняпарамита) – 5 лет, философия Срединного пути (мадхьямака) – 2 года, дисциплина (виная) – 1 год и сокровищница знаний (абхидхарма) – 2 года.
Моим главным учителем был ген Тонгпон Ринпоче, один из основных учеников гена Лочо. Именно он написал моим родителям и настаивал, чтобы я стал монахом. Ген Томбон Ринпоче был очень образованным, простым и скромным монахом. Он был невысокого роста, имел стремительную, но мягкую походку. Его одежда и манера держаться были обычными, и ничто в его внешности не выдавало то, кем он в действительности являлся. А был он выдающимся знатоком грамматики и поэтом, отлично владел сутрами и тантрами, знал санскрит и комментариям тибетских ученых предпочитал индийские.
Ген Тонгпон был известен своим ясновидением. Его главным божеством был Херука, которому он посвящал продолжительные затворы. Однажды я слышал историю о том, как он проводил затвор в пещере вместе с монахом по имени Ашинг Гомпо. Как-то раз он сказал Ашингу Гомпо: «Выгляни наружу. Слышу, ворона там без умолку кричит: “Тут золото, тут золото”». Выглянув наружу, Ашинг Гомпо увидел ворону, которая клевала позолоченную фольгу от сигаретной пачки. Должно быть, сигареты, которые массово поставлялись в Тибет из Индии и Китая, принесли туда монахи, делавшие подношение благовоний. Ген Тонгпон был также талантливым художником. Он мог рисовать и вырезать, были знамениты его изображения Будды и шестнадцати архатов, которых он вырезал из абрикосовых косточек. До 1959 года их все еще можно было увидеть в монастыре Бамчу.
Именно ген Тонгпон и мой дядя пожелали, чтобы я получил титул Цокчена Тулку. Так как ген Лочо не имел такого титул, следовало направить в правительство прошение с описанием безграничных качеств моего предшественника. Такое прошение было представлено в секретариат, где его отклонили на том основании, что соответствующими считаются только тулку, являющиеся перерождениями держателей трона Гандена, регентов или настоятелей одного из отделений трех главных монастырей, а не простые геше. Мой главный покровитель – влиятельный и образованный монах по имени Пхара Чусор – сказал, что у нас есть шанс, если мы попросим аудиенции у регента Ретинга Ринпоче. Он устроил встречу, и в назначенный день мы отправились в Лхасу.
В доме Ретинга Ринпоче царила сугубо официальная и холодная атмосфера, но он встретил нас в уютном маленьком павильоне с большими окнами, выходящими в сад. Я помню его худым, сдержанным человеком, в блестящих желтых парчовых одеждах с небольшими узорами в виде драконов, помещенных в круг. Он сидел в своей безупречно чистой, светлой и свежей комнате. Мы поднесли ему традиционные пятьдесят серебряных монет, завернутые в белую материю, и белый шарф. Он спросил меня, какие сочинения я учу наизусть. Я ответил, что дома выучил «Восьмеричную молитву» (тиб. smonlam rnam rgyad), «Гуру-йогу» (тиб. bla ma mchodpa), «Восхваление имен Манджушри» (тиб. jam dpal mtshan brjod) и «Сто божеств Тушиты» (тиб. dga' idan lha rgya ma), а теперь изучаю «Элементарную логику» (тиб. ra stod bs dus gra) и «Украшение из ясных постижений» (тиб. mngon rtogs rgyan).
Он попросил меня зачитать наизусть несколько строф из этих сочинений и, читая, я заметил, что он дергает Ку-нго Пхару Чусора за одежду. Затем он остановил меня и сказал: «Этот тулку очень способный, я думаю, он преуспеет». Мы, довольные, вышли из дома вместе с Пхарой Чусором, говоря друг другу, что все прошло удачно. Через шесть дней из секретариата пришло письмо за подписью регента, в котором подтверждалось присвоение мне титула Цокчена Тулку.
Спустя несколько лет Тонгпон Ринпоче уехал в Китай по приглашению министра культуры национального правительства, который прослышал о его глубоких познаниях. Больше я его не видел. Пять лет он оставался в Китае, там же и умер. Перед отъездом он отдал меня на попечение своих учеников гена Ньимы и гена Сонама Гомпо.
В Дрепунге я жил со своим помощником в нескольких комнатах в кангцена Денма. Помощник был пожилым монахом, который приехал со мной из Кама. Там я его не боялся, но, когда мы приехали в Лхасу и остались одни, он стал настоящим тираном и бил меня по малейшему поводу. Он искренне верил, что делает это для моей же пользы, но был лишен разборчивости и здравого смысла.
Каждое утро я вставал до рассвета ко времени подношения чая около 5.30. Сначала я читал «Сто божеств Тушиты», молитву Манджушри, а затем начинал учить наизусть свои тексты. Так как я был тулку, мне разрешалось не посещать подношения чая, или общие молитвенные собрания, но если раздавались денежные подношения, мой помощник заставлял меня идти. Даже в мое отсутствие мне полагалось основное подношение, но те ламы, которые приходили собственной персоной, получали дополнительное подношение, и старый монах, управляющий всеми денежными средствами нашего домохозяйства, не мог допустить, чтобы я недополучил хоть один пенни. Хотя меня это очень сильно беспокоило и отвлекало, я должен был слушаться.
Сначала он очень строго проверял, как я выучил свои тексты. Он считал заучивание самым важным аспектом образования и занимал все мое свободное время проверками. Хоть он и умел читать, но совершенно не понимал значения. Есть очень много слов-синонимов, и я порой невольно использовал какое-нибудь из них вместо слова, употребленного в тексте. Несмотря на то, что значение не менялось, он этого не понимал, и подобная замена незамедлительно зарабатывала мне оплеуху.
Затем я шел во двор на дневные дебаты, и он настаивал на том, чтобы сопровождать меня. Ничего не понимая, он проявлял невероятную выносливость, часами простаивая на холоде, словно сторожевой пес, пока я вел диспут. Если дебаты проводились в помещении, он смотрел через окно, и однажды я заработал этим совершенно незаслуженную порку. Моими оппонентами были два геше, абсолютно не знавшие своих текстов, и дебатов, по сути, не было, так как им нечего было сказать. Когда я вернулся к себе в комнату, старик спросил: «Почему ты не диспутировал?» Я попытался объяснить, но настроение его уже испортилось. Он схватил меня за лодыжку, повалил меня, от чего я ударился головой каменный пол, потом потащил на кухню, привязал к колонне и стал бить.
После курса дебатов я посещал учения гена Ньимы или гена Сонама Гомпо, объяснявших мне тексты, которые я заучивал. И, наконец, наступало время ужина, и только затемно у меня появлялось время для чтения ‒ занятия, в котором на протяжении дня мне было отказано в пользу заучивания.
Старик любил деньги, и это отражалось на нашей спартанской диете. По утрам мы ели цампу, или немного сушеного мяса, или лапшу. Иногда для разнообразия был йогурт. Он все делал сам и никогда ни к кому не обращался за помощью. Я редко общался с людьми, потому что он никого не пускал к нам в дом и мне не позволял ходить куда-либо кроме дебатов и учений. Я привык к такой жизни, и, когда он отлучался по делам, я закрывал за ним дверь и не пускал никого, чтобы не отвлекали. Когда я шел на занятия, я направлялся прямо туда и обратно без остановки.
Однажды по пути в комнату гена Ньимы я увидел впереди знакомого молодого монаха. На плече он нес книгу, словно шел на учения, потом вдруг повернул и вошел в кхангцен Цетанга. Мне это показалось странным, так как я не знал никого, кто бы мог давать там учения. Позже я узнал, что он говорил своему помощнику, не такому строгому, что идет на учения, а сам шел к друзьям поболтать. Так как я сам этого никогда не делал, я не мог даже представить, что кто-то так поступает.
В другой раз, когда моего помощника не было дома, меня навестил родственник отца и один из портных, работавших раньше в нашем доме. Оба они жили в Лхасе. Должно быть, они где-то услышали, как мы живем, и приехали сделать мне предложение. Они предложили мне уволить старого помощника и взять их на его место. Они обещали делать все, чего не делал он: быть мягкими, готовить хорошую еду. Они добавили, что, если мне с ними будет лучше, это положительно скажется на моем обучении. Я помолчал некоторое время, раздумывая, как я натерпелся от старика и что все это может оказаться впустую, если я вдруг поменяю свой образ жизни.
Кроме того, я знал, что не стоит доверять людям, ведущим такие вкрадчивые речи. Вероятно, в заботе обо мне они увидели какие-то выгоды для себя. Я был уверен, что они начнут приглашать в мой дом разных людей, разговаривать целыми днями и больше ничего не делать. Решив, что это повредит моим занятиям, я им отказал. Они сильно рассердились. Теперь, когда я думаю об этом, я удивляюсь, каким проницательным и удачливым я оказался, так как, если бы я поддался на их уговоры, это бы очень сильно отразилось на моем будущем.
[1] Более подробно см. Tsepon W.D. Shakabpa, Bod kyi srid don rgyal rabs, Калимпонг, 1976, Том II, с. 3017; также см. 'Gyur med bsod nams stob rgyal shan kha ba, rang go lo rgyus lhai med rang byung zangs', LTWA, Дхарамсала, 1990, стр.14153.
[2] Более подробно см. “Phu khang rgan blo bzang rgya mtsho, bKa' gdams gsar ma'i dge bshes 'ga' zhig gi rnam thar dang gsung 'thor bu bsgrigs pa bzhugs so”, Том.”Ka, Dharamsala”, стр. 9-55, далее по тексту“bKa' gdams sar ma”.
[3] Более подробно см. bKa' gdams gsar ma. С. 57243.
Перевод с английского Елены Гордиенко специально для Savetibet.ru
Продолжение. Часть 2
Автобиография Денма Лочо Ринпоче на английском языке