Опубликовано в журнале Cho Yang, the Voice of Tibetan Religion and Culture

Тензин Палмо — англичанка, которая отправилась в Индию в 1964 году и стала одной из первых западных женщин, получивших монашеское посвящение в тибетской традиции. В общей сложности четырнадцать лет жизни она посвятила выполнению ретритов в местечке Лахул, расположенном в индийских Гималаях и по условиям очень напоминающем Тибет. В настоящее время проживает в Ассизи.

— Как возник интерес к буддизму?

Я считала, что мы рождены для того, чтобы вновь пробудить заложенное в нас совершенное начало. Когда мне исполнилось 18, я прочла первую книгу по буддизму с простым содержанием и сразу же поняла, что это именно то, во что я всегда верила. В течение первого года или около того я была последователем школы Тхеравады, поскольку их стиль изложения казался мне ясным и рациональным, и это нравилось.

Затем мне попалась книга, где в небольшом разделе, касающемся Тибета, упоминалось о четырех главных традициях тибетского буддизма. Когда я дошла до названия «Кагью», внутренний голос как будто сказал мне: «Ты — Кагью-па». Я отправилась к единственной известной мне на тот момент женщине в Лондоне, которая хоть что-то могла знать о тибетском буддизме, и спросила ее: «Кто такие Кагью-па?». Она поинтересовалась, читала ли я Миларепу, и вручила мне том в переводе Эванс-Вентца. Для меня это было настоящим открытием, которое перевернуло все мои прежние представления.

На тот момент я работала в библиотеке и одновременно поступила в лондонский университет на факультет стран Азии и Африки. Я узнала, что Фреда Беди открыла в Индии школу для молодых тулку и женский монастырь. Я отправила ей письмо и поинтересовалась, могу ли я чем-то быть полезной и приехать к ней. Она ответила: «Да, пожалуйста, приезжай».

Мне было 20, когда я оказалась в Индии и стала жить в монастыре. Я работала у миссис Беди секретарем и преподавала английский язык для тулку. В мой 21-й день рождения я встретила своего ламу, досточтимого Кхамтрула Ринпоче. С первого же взгляда я поняла, что он будет моим учителем. Через месяц я уже стала монахиней. Позже его монашеская община и ученики-миряне уехали из Далхузи. Я отправилась с ним, чтобы исполнять обязанности секретаря и преподавать английский молодым монахам. Я находилась в общине шесть лет и при этом была отрезана от ее жизни, поскольку не могла вместе с монахами участвовать в ритуалах, мистериях или обучаться в монастырском колледже. Когда община переехала туда, где находится теперь, в Таши Джонг, Ринпоче сказал мне: «Пришло время приступить к практике».

Он отправил меня в Лахул — долину в Гималаях между Манали и Ладакхом, расположенную на высоте примерно 11-12 тысяч футов. Проживающие там буддисты являются последователями линии Друкпа Кагью, к которой принадлежим и мы. В их небольших монастырях монахи и монахини, как правило, действуют сообща. После нескольких лет, когда я была предоставлена самой себе, по-настоящему приятно оказаться в обстановке всеобщего взаимодействия. Внизу находился главный храм, а от него вверх по склону располагались наши жилища. Атмосфера там была по-настоящему благодатной. Мне было очень хорошо с ними, и я прожила в том монастыре около пяти лет. Каждый год я должна была возвращаться в Таши Джонг, чтобы навестить своего ламу. Зимой я уходила в ретрит. Однако более никто из монастыря не поступал таким же образом, и в зимний период миряне поднимались к монахам и устраивали для них праздники. Для себя я твердо решила, что приехала в Лахул не для того, чтобы участвовать в общественной жизни. Я должна была найти такое место, где смогла бы оставаться наедине с собой.

Тибетцы называют Лахул Гарша Кхандо Линг, или Царство дакинь. Это и в самом деле священное место их обитания, и я очень сильно ощущала их присутствие, поэтому в молитве я искренне обратилась к ним с просьбой: «Если я твердо обещаю выполнять практику, поможете ли вы найти мне подходящее место для ретрита?». Я была уверена, что все сложится само собой.

На следующее утро я отправилась к одной из монахинь и сообщила ей, что решила построить небольшое жилище над монастырем. Она спросила: «Как ты собираешься это сделать? Чтобы построить дом, нужны деньги, а у тебя их нет. Почему бы тебе не поселиться в пещере?». Я сказала: «Да, это так, но мы уже обсуждали этот вопрос, и в Лахуле совсем мало пещер. Рядом с ними, как правило, нет воды. А там, где она есть, поблизости находятся люди». На что она ответила мне: «Да, так и есть, но вчера ночью я вдруг вспомнила о пещере на верху горного склона, которую однажды видела одна пожилая монахиня. Вода там совсем рядом, а также растут деревья». Я обрадовалась: «Отлично, идем туда!».

По прошествии примерно недели наша небольшая группа поднялась к этому месту, расположенному где-то в полутора часах ходьбы от монастыря. Здесь гора образовывала уступ. Жители деревни внесли свою лепту в изменение ландшафта, углубили и расширили пещеру, сделали поверхность более ровной. Летом они жили здесь и держали скот. Снаружи ее защищала выложенная из неотесанных камней стена. Так что там были камни. Я попросила у людей разрешения на пребывание в этом месте. Они были совершенно не против, но предупредили, что зимой я умру здесь от холода.

В монастыре задуманное мною встретило массу возражений. Люди говорили об опасности, слишком большой высоте и удаленности от монастыря. Но я до последнего стояла на своем, и, наконец, добилась желаемого. Два или три дня у нас ушло на то, чтобы возвести надежную стену, а плотники смастерили небольшое оконце. Монахини обмазали рамы с обеих сторон глиной, чтобы надежнее защитить меня от непогоды, и я перебралась туда. На целых двенадцать лет.

Это место было для меня идеальным, поскольку, во-первых, оно было достаточно изолированным, а во-вторых, жители Лахула — люди очень честного нрава и глубоко чтут Дхарму. Они считали весьма благоприятным тот факт, что высоко в горах кто-то пребывает в медитации. Они никогда не пытались мне чем-то досадить, за все время ни разу ничего не украли и не чинили никаких препятствий. К тому же восемь месяцев в году Лахул отрезан от мира снегами, и попасть в долину невозможно. В это время там царит особая атмосфера, нет никаких контактов с внешним миром за исключением тех моментов, когда раз в месяц вертолет доставляет почту. Выпадавший снег также исключал возможность хоть какого-то сообщения между тем местом, где я жила, и остальной частью Лахула. В течение полугода я совсем не видела людей. Это дает ощущение бесконечности, расширяет границы сознания, и делает ум более открытым. Поскольку вокруг нет никого, это не похоже на пребывание в ретрите, что проходит в более обитаемом месте, где ты вынужден все время находиться внутри помещения. Никто к тебе не доберется сквозь такие снега. Я могла сидеть снаружи, смотреть на горы и небо. Такое созерцание приносит уму гораздо больше пользы, нежели постоянное пребывание в замкнутом пространстве. Вот почему я осталась там.

— За эти двенадцать лет не возникало желание выйти в мир?

На самом деле я находилась не в строгом ретрите. Для пребывания в полном уединении в моем распоряжении была вся зима до прихода весны. Затем летом я обычно отправлялась повидать своего ламу. Только последние три года я выполняла строгий ретрит. Так или иначе, летом всегда много дел, нужно готовиться к очень долгой зиме, которая длится целых восемь месяцев.

— Вы как-то упомянули, что выполняли практику одного йидама. Она была единственной на протяжении всех двенадцати лет или были и какие-то другие?

Были и другие. Я много раз совершала пуджу «Митрукпа» Акшобьи, которая является особой практикой линии Кагью, на протяжении шести месяцев выполняла очистительную практику Ньюнгне, соблюдая строгий пост. Помимо этого была практика трех мантр, а также различные другие методы, но главной оставалась именно практика того божества.

– Ваше продвижение по духовному пути было процессом естественным? То есть, завершая одну практику, вы уже знали, что вам следует выполнять дальше?

Сначала это происходило таким образом: я выполняла какую-то практику, а затем отправлялась к ламе и докладывала: «Я честно все выполнила». На первых порах, когда сложно сделать сознательный выбор, обычно возникает вопрос: «А что же теперь?». Однако ближе к концу ретрита я уже рассуждала иначе: «Итак, я закончила делать то-то, и теперь хотела бы выполнять вот это», поскольку это следовало как само собой разумеющееся. Но, как я уже говорила, при этом я продолжала выполнять свою основную практику одного йидама. Хотя, наверное, я просто осваивала тот ее уровень, который вы бы назвали более продвинутым и глубоким. А вначале мой подход к ней был куда более упрощенным.

— Вы сами к этому пришли, или это вам посоветовал учитель?

Ни то, ни другое: просто однажды мы вместе с другом отправились на аудиенцию к Сакья Тризину Ринпоче, главе школы Сакья. Я находилась там не более пяти минут, когда он произнес: «Между прочим, твоим йидамом является такое-то божество, а завтра как раз 25-е, и я дам тебе посвящение и необходимые наставления». Я даже не представляла, о ком именно шла речь, но сказала: «Да, конечно». Впоследствии многие ламы, включая самого Кармапу, а также и мои собственные учителя, проявили полное единодушие относительно того, какого практики йидама мне следует выполнять.
— Вы сочли уединенный образ жизни единственно приемлемым для вас, но не возникало ли порой желание вернуться к людям?

Нет. Никогда. Я искренне говорю, что в Лахуле, в моей пещере, я пребывала в абсолютной уверенности, что во всем мире не найдется для меня места и занятия лучше, чем те, что были у меня на тот момент. И даже во время трехлетнего, строгого ретрита, когда пару раз мне было как-то тревожно, единственное, чего мне не хватало, - это хорошей книги для поддержания духа. У меня не возникало потребности встречаться или общаться с кем-либо, делать что-то вместе. Мне просто было необходимо немного укрепить свою практику. Подобный ретрит – это действительно потрясающий опыт.

— Как вы оцениваете для себя то время, что провели в ретрите? Довольны ли вы достигнутыми результатами?

Думаю, что самым важным для меня было ощущение полной самостоятельности. Когда тебе не на кого, кроме себя самого, положиться, то что бы ни случилось, ты должен с этим справиться в одиночку. Ничто не отвлекает твой ум, с которым ты по-настоящему остаешься наедине. Прежде всего, это дает колоссальное представление о том, как работает разум, и как его контролировать. Теперь я вполне могу оценить степень своей внутренней самодостаточности. Я способна не поддаваться эмоциям и чувствам. Что бы ни происходило, я сохраняю положительный настрой ума. Я обрела ту внутреннюю свободу, которой не было в начале практики. И хотя каких-то крутых переломов, возможно, и не произошло, я все же пришла к той душевной гармонии и ясности, которые прежде мне были неведомы.

— С позиций последователя Махаяны, какую пользу другим живым существам могло принести столь длительное затворничество?

Знаете, когда я завершила выполнение ретрита, я решила отправиться к Далай-ламе. Я лично встречалась с Его Святейшеством лишь по прошествии нескольких первых месяцев после своего прибытия в Индию 25 лет назад, а потом у меня уже не было такой возможности. В основном я хотела поговорить насчет открытия женского монастыря, но помимо этого еще задать вопрос о возникшем противоречии между моим желанием оставаться отшельником и размышлениями о том, что после всего я, вероятно, должна сделать что-то более существенное, чтобы помочь живым существам. Он сказал: «Разумеется, проект с открытием женского монастыря очень важен и, безусловно, вы должны оказывать ему поддержку, но не надо считать его делом всей своей жизни. Уделите ему один-два года, а затем очень важно снова вернуться в затворничество, потому что это именно так вы сумеете помочь другим людям». И все мои учителя сказали мне то же самое. Что в этой жизни я могу принести реальную пользу, просто практикуя в уединении. Я твердо убеждена, что лишь добившись поистине высоких, устойчивых реализаций, я могла бы позволить себе спокойно пребывать в вечности — пусть даже тогда польза будет исходить уже не от меня. А пока, в этой жизни, очень важно стремиться достичь максимальных результатов в практике, — ведь кто знает, какими будут твои последующие перерождения.

— Как вы думаете, есть ли какое-то незримое благословение в том, что кто-то медитирует рядом с вами?

Вне всяких сомнений. Возможно, это звучит несколько самонадеянно, но люди снова и снова говорят мне или сообщают в письмах, что в самые сложные моменты жизни они вспоминали обо мне, сидящей там, в пещере, и эти мысли придавали им силы и вселяли надежду.

— Не закрадывается ли порой сомнение, что эти двенадцать лет лучше было бы потратить на что-то другое?

Нет, все происходившее тогда — это лучшее, что было в моей жизни. Оглядываясь назад, я чувствую невероятно глубокую благодарность за возможность не прерывать свою практику. Это все, чего я только могла желать.

— Что привело к завершению ретрита? Вы говорили об обретении чувства самодостаточности, и, возможно, вы поняли, что готовы к встрече с любыми жизненными обстоятельствами, или, может быть, почувствовали необходимость общения с людьми?

На протяжении нескольких лет у меня было ощущение, что мое пребывание в Индии подходит к концу, и я хотела выполнить трехлетний ретрит до того, как это произойдет. Я чувствовала, что моя кармическая связь с этой страной вскоре себя исчерпает. Но, полагаю, что кроме того я считала необходимым вновь вернуться на Запад после двадцатичетырехлетнего отсутствия. Тем не менее, я хорошо помню, как стояла на пороге своей пещеры и, глядя на расстилавшуюся внизу долину, размышляла: «Ну хорошо, если бы весь мир был тебе открыт, куда бы ты пожелала отправиться?». И мне никуда не хотелось ехать. В один из дней я получила письмо от четы американцев, с которой познакомилась в Индии. Они писали: «Мы нашли его, это идеальное место. Приезжай в Ассизи». И я подумала: «Да, именно туда я и направлюсь». В этом городе жил всенародно почитаемый святой — Франциск Ассизский. После Индии такой выбор казался мне вполне логичным. Я уехала в Ассизи и как только там оказалась, сразу же возникло знакомое чувство, что теперь я дома. Это особенное и благодатное место. Там довольно много людей, которые занимаются разнообразными видами восточных духовных практик. И это дает тебе мощную поддержку.

— Как вы полагаете, оказывает ли качественное влияние на результаты ретрита наличие монашеского посвящения или вы, как и любой другой человек, вполне могли бы успешно практиковать, оставаясь обычной мирянкой?

Вчера сюда приходили несколько монахинь, и одна из них задала мне более-менее похожий вопрос. Я ответила ей, что, на мой взгляд, во время затворничества принадлежность к монашеству не играет особой роли. Однако моя подруга, которая замужем, возразила: «Нет, это не так. Когда я нахожусь в уединении, я вспоминаю о муже. Я думаю о хозяйстве. Я размышляю о тех местах, куда мне хотелось бы отправиться в ближайшем будущем, и, таким образом, по-прежнему довольно сильно сосредоточена на решении мирских задач, стоящих на повестке дня, и на людях, к которым привязана. У монахини не возникает мыслей подобного рода». Я поняла, что она права.

Одна из причин, которые побуждают стать монахиней или монахом, является обретение потрясающей свободы и возможности посвятить себя полностью служению Дхарме, не только физически, но и эмоционально. Когда я находилась в пещере, я не думала о своих друзьях, разве что случайно, да и тогда я лишь желала им счастья — я не испытывала желания быть с ними рядом. Не чувствовала потребности в чьем-то присутствии. Поскольку я была монахиней, у меня не было необходимости составлять план своих последующих действий. Я всецело пребывала в текущем моменте. Индийцы обычно уподобляют посвященного в духовный сан дикому лебедю, что свободно перелетает от озера к озеру, и в идеале так оно и должно быть.

— Многие люди счастливы быть монахами и монахинями, пока проходят обучение, погружены в интенсивную практику или живут в духовной или монашеской общине, но, вернувшись в мир, они подчас чувствуют себя его изгоями и снова возвращаются к мирской жизни. Что вы об этом думаете?

Я могу говорить только с позиций своего собственного опыта. В Ассизи, Англии и Америке, во всех местах, где я побывала, у меня появилось множество близких друзей, как последователей Дхармы, так и людей, не являющихся таковыми. И я никогда не замечала, чтобы мой статус монахини каким-то образом отдалял нас друг от друга. Они относятся к нему с уважением. Я нахожу, что мое положение очень помогает мне в отношениях с противоположным полом. Когда проявляешь дружелюбие, мужчины не испытывают опасений, усматривая в этом скрытые намерения, они могут быть спокойны. Поэтому у меня есть прекрасные друзья среди мужчин, которых я, возможно, не смогла бы обрести, будь я обычной женщиной.

— Насколько сильно зависел процесс медитации от таких внешних условий, как качество пищи, погодные условия и тому подобные факторы? Как вам кажется, оказывает ли какое-то влияние в этом плане загрязнение окружающей среды, шум, электричество и другие атрибуты западной жизни?

Что ж, в целом, я полагаю, что, если удается найти уединенное место, то условия для выполнения ретрита на западе куда лучше, чем были у меня в пещере. Во-первых, пещера не гарантировала достаточную защиту от непогоды. Во время дождя она протекала и, как правило, как раз в том месте, где я медитировала, начинало капать. Весной, когда таял снег, вся пещера наполнялась сыростью, и стоило больших усилий не дать потокам воды устремиться вовнутрь. Кроме того, в этом месте выпадает очень много снега, поэтому его ежедневная чистка становится твоей постоянной и необходимой обязанностью, а иначе вход завалит, и останешься без дров. По сути, моему уму приходилось часто отвлекаться на так называемые внешние обстоятельства, думать о том, пойдет ли снег или дождь, что нужно сделать, пока этого не случилось, и как подготовиться.

На западе дома надежно защищены от непогоды, и в этом плане нет причины для беспокойства, а также там есть водопровод. Хотя в летнее время в Лахуле я могла брать воду из источника, таскать ее на себе было нелегко, а зимой приходилось топить снег. Это дело нешуточное, потому что из огромного ведра снега получается совсем небольшое количество воды.

Конечно, все это компенсировалось другими факторами. Я имею в виду невероятную энергетику того места и простоту быта, при этом меня не пугали трудности. Я сумела пройти через все, но, оглядываясь назад, я понимаю, насколько это было непросто. Бывали такие времена, когда я в течение недели оставалась в плену снегов, полностью блокировавших пещеру, и была вынуждена рыть тоннель для выхода наружу.

— Это вас не угнетало?

Я вспоминаю один май, когда почва уже оттаяла, но продолжались сильные снегопады. Снег попадал вовнутрь, отовсюду сочилась вода, и в пещере было по-настоящему сыро, да в довершение ко всему по какой-то причине мое здоровье также ухудшилось. Я подумала: «Быть может, то, что рассказывают о жизни в пещерах, и в самом деле является правдой». И я начала впадать в уныние. Но затем я стала размышлять: «Разве Будда не говорил, что страдание, дукха, является природой самсары? Почему же ты все еще ищешь в самсаре какого-то счастья?». И я стала мыслить в другом направлении. Что-то вроде: «Да, верно, самсара — это страдание. Ничего страшного, что идет дождь. И это нормально, что я нездорова, потому что такова природа самсары. Незачем беспокоиться. Хорошо, если все идет как надо. Если все плохо, то и это хорошо. Нет особой разницы». Хотя все это очевидные истины, но на тот момент я испытала настоящее озарение. И с тех пор, могу честно сказать, я больше не была обеспокоена внешними обстоятельствами. В этом плане жизнь в пещере, лишенной особого комфорта, была для меня хорошим уроком, хотя большую часть времени она и казалась вполне обычной. Я не впадала в депрессию. Но тех же результатов можно достичь и на западе, имея хорошие условия и находясь в спокойном месте, а электричество — не помеха для достижения Просветления.

— Как вы отреагировали на уход из жизни вашего учителя, Кхамтрула Ринпоче?

Прежде всего, это был невероятный шок. Ему исполнилось всего сорок восемь лет, и мы никак этого не ожидали. Поначалу эта новость нас просто ошеломила. Как будто посреди бескрайней пустыни ты остаешься внезапно без проводника: чувство полной опустошенности и мысль, что увидеть его уже больше не суждено. Я помню, что плакала и не могла остановиться. Я никогда не думала, что способна так плакать.

Душевная боль была настолько сильной, что стала прекрасным объектом для медитации, поскольку была совершенно очевидной. Я исследовала эту боль, и в ходе моего изучения она стала постепенно, словно тончайшими слоями, исчезать, пока в конце я не достигла полной гармонии и покоя, чуть ли не блаженства. Тогда я осознала довольно ясно, что учитель неизменно пребывает в твоем сердце. Лама и ученик всегда нераздельны. Физическое тело является самым грубым из уровней проявления, а когда ты действительно думаешь об учителе, и созерцаешь его мысленный образ, то он, действительно, с тобой, в самой глубине твоего сердца. Так мои ощущения полной покинутости и безысходности неожиданно сменились чувством величайшего счастья.

Теперь он снова вернулся в наш мир, ему двенадцать лет, и, я надеюсь, что мне будет позволено давать ему уроки английского и таким образом восстановить нашу связь. Он очень необыкновенный, но все равно он – еще ребенок. Теперь он больше не является моим духовным наставником, и нет другого такого ламы, с которым у меня были бы такие же особенные отношения.

В тот момент, когда я его увидела, я испытала это необычное чувство, будто встречаешь очень близкого человека, с которым какое-то время находился в разлуке. Это не было похоже на первую встречу, скорее, мне хотелось тогда сказать: «О, как замечательно видеть вас снова».

— Вы упоминали об оказанной вам поддержке со стороны сестер по Дхарме. Среди ваших учителей были женщины?

Нет. Никогда.

— Каким был ваш опыт общения с представителями женской духовной общины?

Что касается женщин — духовных наставников, то наиболее близко я с этим столкнулась, когда познакомилась с йогиней Гьюден Кхандро, ученицей Кунну Ринпоче. Когда я первый раз встретилась с ней, она жила в горных пещерах над озером Цо Пема вместе со своими ученицами-монахинями. В то время я еще подумала, как бы мне хотелось просто пойти и присоединиться к ним, но у меня уже был учитель. Годами позже я снова ее повстречала, поскольку она обосновалась в Лахуле, совсем рядом со мной, но я никогда не получала от нее никаких наставлений и не просила об этом.

Тем не менее, однажды, как раз перед началом моего трехлетнего ретрита, я говорила с тулку Чегьялом из Таши Джонга о том, что по многим причинам довольно сложно постоянно получать учения исключительно от лам-мужчин, и что мы, женщины, испытываем необходимость в учителе женского пола. Я попросила его обратить свой взор к Тибету в поисках йогини, которая была бы не против давать учения, и доставить ее в наши места. Во время ретрита я получила от него письмо, в котором сообщалось: «Я нашел для тебя йогиню и привез ее в Лхасу. Однако, поскольку у нас недостаточно средств, чтобы продолжать путешествие [в изгнание], что мне следует мне предпринять?».

Очевидно, тогда я была полностью погружена в ретрит. Все, что я могла сделать, – это послать немного денег, чтобы покрыть расходы на путь, проделанный ими из Кхама до Лхасы. Я сообщила, что на тот момент не могу им ничем помочь, и потому ему придется отправить ее обратно. Впоследствии он все же привез ее в Непал и намеревался открыть ретритный центр под ее началом. Так что я надеюсь вскоре отправиться туда и познакомиться с ней. Определенно, бывают моменты, когда было бы очень неплохо иметь возможность пообщаться с женщиной старше тебя по возрасту.

— Ламы постоянно говорят, что у нас равные возможности, и вроде бы так оно и есть, — ведь вы тому подтверждение. Как, по-вашему, почему же тогда так мало женщин-учителей?

Думаю, для этого есть несколько причин. В Тибете, по многим сведениям, были высоко реализованные, достигшие совершенства женщины-йогини, однако в большинстве случаев социальные условия и ограничения не способствовали тому, чтобы они становились учителями. Часто у них не было образования, а также существовало предвзятое мнение, что по уровню они стоят ниже монахов и лам, и потому недостойны быть духовными наставниками. Когда они все же давали учения, то делали это с непревзойденным мастерством, что мы видим на примере опыта прославленной йогини Аю Кхандро. Однако в Тибете надо быть особой личностью, чтобы захотеть обучаться у женщины. Думаю, таких учителей было немало, но у них обучались небольшие группы последователей, состоявшие из монахинь или йогинь. Эти наставницы не писали книг, не выступали с широкими проповедями, а просто спокойно пребывали в своих пещерах и уединенных жилищах, ограничиваясь узким кругом личных учеников. Никому никогда не доводилось слышать о них, и потому люди ничего не знали об их существовании. Факт такового не подлежит сомнению, но они его не афишировали. Я снова и снова убеждаюсь в том, что молодые монахини и практикующие женского пола испытывают острую необходимость в общении с более квалифицированной наставницей, обладающей хотя бы небольшим духовным опытом. Они чувствуют, что не могут обратиться к учителям-мужчинам, а в их среде никто не обладает достаточным опытом, чтобы иметь право давать наставления.

— Как вам кажется, такими практикующими по большей части становились мирянки или монахини?

И те, и другие. Многие из тех, о ком я слышала, были монахинями, которые впоследствии покинули монастырь и удалились, чтобы стать отшельницами. Некоторые имели опыт замужества и либо ушли из семьи, либо овдовели. Обратившись к учению, они оставили мирскую жизнь и практиковали подобным образом. Мой лама давал учения четырем сотням монахинь из женского монастыря. Среди них была группа последовательниц Тогден — традиции строгой аскезы, проживавших в пещерах над обителью.

— Есть ли у вас стремление и в будущем продолжить практику в женском теле?

Я дала обет достичь Просветления в женском теле. Я не являюсь феминисткой, однако хорошо понимаю, что в наше время, когда так много учителей мужского пола, женщины испытывают потребность в наставницах. Так что даже если в этой жизни я и не успею многого сделать, то, возможно, в следующем перерождении смогу принести большую пользу.

— Выполняя ретрит, вы следовали строгой, классической традиции. Осмелюсь предположить, что у вас начали проявляться признаки реализаций, например, в сновидениях. Что вы при этом испытывали?

Я воспитывалась в семье, где такие понятия как существование других миров, способность к предвидению, телепатии и подобные им явления считались само собой разумеющимися. Я помню, как будучи маленькой девочкой, спросила у мамы, верит ли она в реинкарнацию. И она ответила, что не видит причин, чтобы не верить, поскольку это кажется вполне логичным. Я тоже так считала, и не помню, чтобы когда-то было иначе.

Когда я пришла в буддизм, я словно вернулась в родной дом. То, что люди считают необычным, — особые сны и другие переживания — для меня было вполне естественным. С другой стороны, когда задумываешься о тех реализациях, которых достигли ламы, то на их фоне твои собственные достижения кажутся чем-то малосущественным, что позволяет не впадать в экзальтацию. Благодаря этому сохраняется правильный взгляд на подобные вещи.

— Похоже, что сейчас сторонники глубокого изучению философии буддизма не находят взаимопонимания с теми, кто делает упор на практику медитации. Что вы об этом думаете?

Мои знания философии не очень глубоки, но я много читаю. Думаю, что для людей запада, где совсем другая система ценностей, очень важно по-настоящему изучить основы буддизма. Я имею в виду те принципы, которым учил Будда. Многие люди, даже после окончания многолетних курсов, не имеют достаточного представления о его личности. Не знают его наставлений. Попросите кого-то из них рассказать, что собой представляют собой Четыре Благородные Истины и Восьмеричный Путь. Вероятно, они будут способны справиться с темой Четырех Благородных Истин — скажут, что это что-то такое про страдания, а вот про Восьмеричный путь они порой даже не слышали. Я считаю, что для них это огромная потеря, поскольку, являясь поистине удивительной личностью, Будда изложил все это очень доступно.

Если вы знакомы с наиболее ранними текстами сутр, то знаете, что древняя традиция Тхеравады является основой для всех последующих учений. Не имея ясного понимания, что собой представляет эта основа, невозможно по-настоящему оценить последующие наставления. Полагаю, что, поскольку мы являемся западными буддистами, мы тем более обязаны внимательно изучать буддийскую Дхарму. Для выполнения практики недостаточно просто удалиться от мира, поскольку практика предполагает наличие определенных воззрений и обязательств. Она предназначена для того, помочь вам достичь реализации — совершить прорыв и реализовать на практике то, что вы изучили. Но если вы не учились, то рискуете избрать неверный путь, который не принесет вам пользы.

С другой стороны существует опасность слишком увлечься процессом обучения в ущерб получению духовного опыта. Потому что знать определение и характеристики пустоты еще не означает реализовать саму пустоту. Понимание и реализацию разделяет целая вечность. Но можно обманываться, полагая, что если ты обрел способность ясно выражать свои мысли, то постиг суть вопроса.

Другая опасность чрезмерного увлечения теорией заключается в том, что ум становится перегружен. Объем обрабатываемой информации настолько велик, что приступая к медитации, сталкиваешься с невозможностью успокоить ум. Некоторые люди до такой степени привыкли все анализировать, что ни на секунду не могут остановить мыслительные процессы и позволить ему покоиться в естественном состоянии. По-видимому, ум тибетцев изначально был простым и неперегруженным, ведь у них не было телевизоров, газет, романов, — практически ничего, кроме Дхармы. В их умах текли довольно простые мысли, и потому возникла необходимость разработать определенные философско-аналитические концепции, которые бы заполнили это мыслительное пространство. Развитие этого направления оказалось очень полезным в плане формирования так называемого аналитического склада ума, когда доминирующим является левое полушарие мозга.

У нас, людей запада, привычка анализировать уже в крови. Наши головы постоянно заполнены всякого рода бессмыслицей. Наши умы напоминают мусорные кучи, и, мне кажется, слишком рискованно пытаться что-то возводить на такой неподготовленной основе прежде, чем мы избавим себя от всего лишнего. Кроме того, у нас есть тенденция продолжать развивать эти без того чрезмерно развитые аналитические способности, в то время как необходимо развивать нечто им противоположное, например, интуицию. В идеале эти две составляющие должны дополнять друг друга. Наверное, нужно также посвящать время расслаблению ума, немного «разгружать» его, а затем снова позволять себе накапливать знания наравне с выполнением практики. Полагаю, что западным ученикам ограничивать свое познание исключительно аналитическими методами просто вредно.

— Вероятно, именно поэтому так притягательны методы практики Дзен и випашьяны.

Действительно, это довольно доступные, прямые методы работы с умом. Но, с другой стороны, возникает ощущение, что и в этом случае люди склонны вводить себя в заблуждение. Они годами практикуют випашьяну, но это не помогает им преодолеть собственные психологические проблемы. По-видимому, одной медитации недостаточно. Все дело в том, что практикующие випашьяну и Дзен, как правило, пренебрегают серьезным изучением теоретических аспектов Учения, что для западных людей является большим недостатком.

— Интересно, что вы рекомендуете применять более эклектичный подход к изучению буддизма, в противовес освоению какого-то конкретного направления.

Дхарма — это метод. Это инструмент, который вы должны применять, но до тех пор, пока вы применяете его только потому, что слепо следуете совету, который получили от ламы или прочитали в книге, не происходит настоящего слияния Дхармы с вашим умом. Проблема разделения на «субъект» и «объект» остается. Во время медитации часто возникает подобное препятствие, потому что образы буддийских божеств не являются чем-то, глубоко укоренившимся в психике западного человека. Поэтому во многом такие визуализации порождаются как бы искусственно и существуют лишь в голове. Они не затрагивают сердца, и потому не происходит никаких изменений, а ведь вся суть Дхармы заключается именно в преобразовании сердца, достижении духовной реализации и изменении собственной жизни. Если этого нет, значит, практика неэффективна. Вы часто можете быть тому свидетелем. Люди годами что-то изучают, практикуют, но в сущности это мало что меняет: хотя они стали умнее, у них все те же проблемы, и как тогда оценить такую практику?

— Как вы думаете, тибетцы тоже с этим сталкиваются?

Несомненно, среди тибетцев бывают похожие случаи, но такое чувство, что им каким-то образом удается по-настоящему слиться с практикой.

— При всем уважении к тибетской Cангхе, существуют ли там какие-то проблемы, требующие первоочередного решения?

Не знаю, что именно требует первоочередного решения. Но, с моей точки зрения, для тибетцев очень важно установить приоритет качества над количеством. Если они желают сохранить Дхарму в чистоте, им следует вырастить поколение истинных практиков. Крепкие монастырские стены, за которыми носятся ребятишки, и соблюдение ритуалов еще ничего не гарантируют. Ритуалы важны, но Дхарма обретает силу лишь благодаря настоящим, образованным и реализованным мастерам. Если этого нет, то Дхарма становится подобной пустой раковине. Крайне необходимо уделить особое внимание созданию ретритных центров и монастырских колледжей, поиску талантливых мальчиков и их тщательной подготовке для будущих поколений. Ну, и девочек, само собой разумеется. Определенно, монахини сегодня начинают проявлять себя в полную силу и по-настоящему осознавать свои возможности. Так что, думаю, в будущем все будет выглядеть совсем иначе, чем это некогда было в Тибете.

— Каким образом, по-вашему, монахини могут реализовать свой потенциал?

Полагаю, что было бы очень неплохо возродить традицию дарования полных монашеских обетов для женщин (обеты гелонгмы). Хотя я не считаю это задачей первоочередной важности, но это помогло бы укрепить их чувство собственного достоинства. Дело в том, что именно посвящение гелонгмы позволяет монахиням стать полноправными членами Сангхи. В настоящее время имеющийся статус гецулмы, или послушницы, определяет их как своего рода новобранцев, которые проходят испытательный срок. Если им позволят стать гелонгмой, то тем самым будет признан факт существования полноценной Сангхи монахинь-бхикшуни в прошлом, и я чувствую, что источник удивительной силы.

Кроме того, мне нравятся те усилия, которые они прилагают теперь. Они действительно стараются стать настоящими монахинями, изучают философию, а те, кому это особенно хорошо удается, проходят углубленный курс и получают квалификацию учителей. Также в наше время у монахинь появились свои ретритные центры, например, в Тилокпуре, где они выполняют трехлетние ретриты. В Шераб Линге есть возможность поочередно уходить в трехлетний затвор. Это замечательно, потому что без образованных, достигших реализации монахинь не может быть настоящей Сангхи.

К примеру, в Корее существуют женские монастыри, где монахини сами преподают философию своим сестрам по Дхарме. Там также есть женщины — мастера Дзэн. Обучение ведется опять же силами монахинь и занимает пять или десять лет, а затем даются наставления по практике Дзэн. После этого ученицы тоже получают право преподавать. Вот то, что нам необходимо. Когда я обсуждала с Далай-ламой проект открытия женского монастыря, он подчеркнул, что судьба такой обители должна находиться в руках монахинь, будь то управление хозяйством или обучение. Что монахи и миряне не должны принимать слишком активное участие в ее деятельности, и, мне кажется, этот совет актуален и для тибетцев. В будущем у них также должны появиться наставники и мастера медитации женского пола. Тогда они действительно смогут принести пользу многим живым существам, — не только членам женской сангхи, но и другим женщинам, которые желают практиковать и обучаться.

— Монастырь, о котором вы упомянули, предназначался для выходцев из западных стран или для тибетцев?

Этот проект задумывался специально для западных людей, но ему не суждено было осуществиться. Ситуация просто ужасна, поскольку получившие монашеское посвящение женщины не имеют возможности реализовать себя в этом статусе. В соответствии с правилами Винаи (устав монашеской дисциплины) наставник, дающий посвящение, обязан заботиться о своих подопечных на протяжении пяти лет. В тибетских или любых других монастырях Азии, да и в христианской традиции также, получивший посвящение в монашеский сан как само собой разумеющееся остается в монастыре для продолжения духовного образования. А на западе для буддистов все заканчивается вместе с церемонией посвящения. Им не оказывают никакой помощи, ни материальной, ни духовной. Они предоставлены сами себе. Единственное, на что большинство из них может надеяться, — это стать членом какого-либо Дхарма-центра. Но такие организации ориентированы на работу с мирянами, а члены Сангхи оказываются как бы в стороне. Для них не находится подходящего места, да и Сангхи как таковой там нет, поскольку речь идет об одном, от силы двух отдельно взятых монахах или монахинь. Нет ощущения единения, чувства взаимной поддержки. Ведь постриг и ношение монашеского платья сами по себе еще ничего не меняют.

Такое положение дел довольно плачевно, поэтому мы хотели основать женский монастырь и заняться образованием монахинь. Программа обучения была рассчитана, по меньшей мере, на пять лет и должна была включать такие разделы как философия, медитация, проведение ритуалов, Винаю, а также курс психологической адаптации, включая возможность получить опыт совместного проживания в монашеской общине. Дальнейший выбор оставался за ними. Мне казалось, что это именно то, чего им больше всего не хватает. Тем не менее, по разным причинам этот проект не удалось реализовать.

— Всегда подчеркивается важность наличия сильных учеников, опытных учителей и так далее, — этот перечень можно продолжать, — но в то же время мало внимания уделяется благотворителям и важной роли мирян в жизни буддийской общины.

Ну, в тайской традиции с этим все в порядке. В монастырях в Читхёрсте и Амаравати, ориентированных на тайскую традицию, именно мирян не только из Таиланда, но и из стран запада учат постигать Дхарму, правильно почитать Сангху и налаживать взаимодействие между монахами и мирянами. Таким образом они, действительно, играют роль благотворителей, и им это нравится, потому что монашеская сангха, чей быт довольно скромен, являет им пример подлинного самоотречения, и они рады поддерживать людей, которым искренне верят.

Тогда как в тибетских центрах большинство рассуждает примерно так: «Что особенного в этой Сангхе? Ее представители ничем не лучше меня, почему я должен им помогать? Почему они сами не зарабатывают себе на жизнь?». Никто не объясняет людям, каково истинное предназначение духовной общины. Так откуда же мирянам знать об этом? Поэтому никто не считает нужным проводить какие-то различия и учитывать потребности людей, принадлежащих к Сангхе.

Но ведь они полностью посвятили себя служению Дхарме. Многие из тех, кто на западе стал монахом или монахиней, сознательно отреклись от мирских благ, оставив свои благоустроенные дома, семьи и прочие атрибуты мирского благополучия, а теперь не находят должного понимания и поддержки. Полные энтузиазма талантливые молодые люди, пополнившие ряды Сангхи, по прошествии нескольких лет впадают в полное уныние. Это весьма прискорбно, поскольку при наличии соответствующих условий они со временем могли бы стать превосходными наставниками.

— Осознавая все риски, сопряженные с духовным материализмом, какие методы тибетского буддизма, по-вашему, могут принести наибольшую пользу людям в современном мире?

С одной стороны, прекрасной практикой является медитация. Для меня одним из аргументов, говорящих в пользу тибетской традиции, является широта ее охвата. Она предлагает на выбор множество методов, в отличие от традиций Дзен или той же випашьяны, каждая из которых представляет собой единственный метод. Подходит он вам или нет, у вас нет альтернативы. Тибетский буддизм предлагает чрезвычайно обширный спектр самых разнообразных практик и методов, среди которых любой человек может найти что-то подходящее. Это очень хорошо, потому что, если вы по натуре интеллектуал, то можете выбрать один из аналитических методов. Если вы человек религиозный, то вам будут предложены практики, основанные на преданности. Объектами медитации могут выступать йидамы всех цветов и форм. Также существует медитация без объекта. Есть очень сложные техники визуализаций, различные виды медитаций, распространенные среди йогов, — в общем, все, что душе угодно. Тибетская традиция — это удивительный кладезь методов. Она представляет все уровни буддийской практики. Если рассматривать те или иные течения буддизма, распространенные в других регионах мира, то окажется, что все они, так или иначе, находят свое отражение в тибетской традиции.

Ламы и учителя обладают невероятно глубокими опытом и познаниями. Они буквально с головой уходят в постижение Дхармы, что, на мой взгляд, не так часто встречается среди буддистов. О том, в какой мере приемлемы для людей запада сложные формы буддизма, я бы рассуждать не стала. Некоторые действительно предпочитают практиковать именно их, но в целом, я полагаю, что для большинства они довольно обременительны. Я не уверена, что попытки выполнить сложную визуализацию после напряженного рабочего дня, проведенного в офисе, когда ум утомлен или загружен домашними делами, действительно способны принести реальную пользу. Однако меня не может оставить равнодушной та тяга людей к практике Будда Дхармы, в частности тибетской традиции, которую я порой наблюдаю. Казалось бы, в отсутствие какой-либо особой к тому предрасположенности они становятся подлинными приверженцами Учения. Но ведь в известной степени эти методы и в самом деле слишком непривычны, сложны для понимания и довольно экзотичны, – ничего такого, с чем привык работать ум англо-саксонца. И все же эти практики отзываются в их душах. Когда недавно я посетила Америку, то встретила множество своих знакомых, которых не видела двадцать лет, и все они по-прежнему практикуют. Они не отступили от своих намерений, не стали искать что-то другое, а по-прежнему выполняют те же практики, которые избрали много лет назад.

— Есть ли какие-то планы, обязательства, связанные с ближайшим будущим?

На самом деле нет. Я бы предпочла снова удалиться в ретрит. Множество раз мне говорили, что впоследствии я начну учить. Но на данном этапе я не представляю себе, чему бы я могла учить. Но, возможно, когда время придет, это станет мне понятно. Сейчас, я уверена, это не то, чем бы мне хотелось заниматься. С большей радостью я бы нашла какое-то уединенное место, чтобы продолжить выполнение ретрита.

— Здесь, в Индии, или где-то на западе?

На западе я предпринимала попытки организовать специальное место для медитации, но хотя приобрести землю и материалы для строительства, а также получить помощь довольно просто, тем не менее, на моем пути постоянно возникали бюрократические преграды. Впрочем, если ты действительно выполняешь ретрит, неважно в какой части света это происходит.

— Получается, что кармическая связь с Индией получила продолжение.

Да, похоже, она возрождается.

— Чего вы ждете от предстоящей конференции, в которой примут участие западные учителя буддизма?

Я чувствую, что это именно то, чего нам очень не хватает. Люди годами изучают и практикуют Дхарму, но при этом каких-то кардинальных положительных перемен не наблюдается. По сути, они остаются такими же, как и были, разве что багаж их знаний становится более весомым. По какой-то причине Учение не ведет к их самосовершенствованию, минует самые глубокие уровни. Встречая людей, которые пятнадцать лет назад имели определенные психологические проблемы, ты понимаешь, что они по-прежнему от них не избавились, и все осталось без изменений. Они выполнили ретриты, изучили все, что только можно под руководством самых достойных лам, и, тем не менее, не изменились, а, спрашивается, — почему? Быть может, мы как-то не так передаем Учение, если его суть не доходит до этих людей? Тибетец, чей характер оставляет желать лучшего, может удалиться в трех- или семилетний ретрит и выйти из него совсем другим человеком. Чего практически не случается с представителями западных стран, так в чем же дело? Они все делают искренне, с большим усердием, согласно наставлениям, данным ламой, но при этом где-то что-то не состыковывается. Я не говорю, что такое происходит сплошь и рядом, но все же это довольно распространенная ситуация.

— У вас есть ответ на этот вопрос?

Я полагаю, все дело в том, что постижение Дхармы происходит исключительно на интеллектуальном уровне, и люди не знают, как пропустить это знание через сердце. То есть они без конца могут рассуждать на тему сострадания и Бодхичитты, но при этом в их сердцах нет подлинной доброты даже по отношению друг к другу. Словно субстанция знаний не может проникнуть вглубь, оседая в потоке наших мыслей.

Отправляясь в какой-нибудь Дхарма-центр, я всегда чувствую некоторое беспокойство, потому что никогда не знаешь, с чем там придется столкнуться. По сути, это место должно быть средоточием любви, уважения, благоразумия и прочих добродетелей, однако там нередко происходят ссоры, царит атмосфера зависти и полного равнодушия к чужим проблемам. Все наставления, полученные братьями и сестрами по Дхарме, не достигают своей цели. Я не знаю, как решить эту проблему, но что-то надо делать. Если Дхарме суждено получить широкое распространение на западе, то эти ранние годы должны стать определяющими для избрания верного пути и создания прочной основы для ее распространения.

— Вы сказали «ранние годы», но большинство людей считает, что Учение Будды уже заняло прочные позиции на западе?

О, нет, это лишь начальный этап. Для того чтобы Дхарма укоренилась в Тибете, потребовались сотни лет. Мы переживаем болезнь роста: западного буддизма еще нет, но без него невозможен подлинный расцвет Учения на западе; в свою очередь новая ветвь буддизма не будет сформирована до тех пор, пока западные ученики не отправятся получать Дхарму, чтобы, пропустив через себя каждое слово ее наставлений, вновь явить миру истину Учения, но уже в той форме, которая наиболее приемлема для представителей запада. Это напоминает тот период в истории Тибета, когда тибетцы ездили в Индию, а индийские учителя приезжали в Тибет. Происходил взаимный обмен, но это направление буддизма еще нельзя называть тибетским, — это был индийский буддизм. Затем тибетцы постепенно адаптировали его с учетом особенностей своей культуры, так же как тайцы и бирманцы. В конце концов, люди запада тоже придут к этому, но это должно произойти естественным образом.

Надежда есть. В конце концов, если запад явил миру таких великих святых, то однажды его представители смогут достичь высоких реализаций. Не то чтобы мы были неспособны на это,
просто мы живем в довольно непростой среде.

Беседовали Дордже Цетен и Джереми Рассел.

Перевод Елены Лохниной специально для www.savetibet.ru

Другие интересные интервью:

Подборка интервью с Его Святейшеством Далай-ламой

Интервью с Его Святейшеством Сакья Тризином

Интервью с Его Святейшеством Кармапой

Интервью с Верховным ламой Калмыкии Тэло Тулку Ринпоче

Из дюн Гоби на вершину мира… и дальше (Интервью с тибетологом Гленном Муллином)

Интервью в Робертом Турманом